В исключительных обстоятельствах 1979

Вот как из тонких ниточек вьется веревочка! Яковлев в прошлом был железнодорожником, видел карателей «Белой Сибири» за страшной работой. Естественно, что настоящей фамилии поручика Яковлев не знал и думал, что тот осужден за преступления, совершенные на бронепоезде. Но почему же так опекает Гронина Войцеховский?

— Очень хотелось бы под благовидным предлогом лишить на время поручика Пронина свиданий и всякой связи с волей, — говорит Куликов. — Можно это сделать?

— Хоть и трудно будет, но сделаю! — У Дайкина весело поблескивают глаза. — А начальству можно передать вашу просьбу?

— Не надо ничего говорить в исполкоме, — отвечает Куликов. — В крайнем случае сошлитесь на Чека. Мы предупредим Мироныча.

Я сижу молча, сцепив под столом пальцы рук, и никак не могу успокоиться. Зачем нужна вся работа трибуналов, если осужденные преступники вместо изоляции от общества свободно разгуливают по Надеждинску? Заключенных не заставляют заниматься физическим трудом. Нет! Закоренелых контрреволюционеров превращают в «артистов», дают им возможность средствами искусства пропагандировать свои идеи.

В центре готовится к слушанию большой процесс правых эсеров, ярых противников Советской власти, организаторов контрреволюционных выступлений и террористических актов. Может быть, и председатель Надеждинского исполкома Енисейский тоже правый эсер? Существует ли теперь грань между «правыми» и «левыми» эсерами?

Во всяком случае, зарубежная русская эмиграция должна благодарить Енисейского за трогательную заботу о белых кадрах в Надеждинске.

11. САПОЖНИКИ И ГЕНЕРАЛЫ

— Александр Лукич! А ведь не случайно эсер Енисейский назначил начальником тюрьмы Дайкина, сочувствовавшего эсерам, — говорю я, приканчивая большую миску горячих щей. Дайкин уговорил нас «снять пробу» тюремного обеда, и я вспотел, как на занятиях по джиу-джитсу.

— Переходи на гречневую кашу, она очень вкусная. Давненько я такую не ел, — отвечает Куликов. — А с выводами и обобщениями не торопись. Двадцать лет назад Плеханов назвал эту партию «социалистами-реакционерами». Самые различные элементы входили в партию эсеров, было в ней правое и левое крыло, были центристы. Правые эсеры всегда боролись против Советской власти, организовывали покушения на вождей революции, помогали монархистам: Колчаку, Краснову, Деникину. Вожаки левых эсеров тоже стали контрреволюционерами, но многие рядовые левые эсеры со всем революционным пылом борются против всех врагов Советов, в том числе и против членов своей же партии. Вот как расползаются кисельные берега этой самой «революционной» буржуазной партии. Поэтому не равняй с эсеровскими руководителями «сочувствующего» Дайкина.

— Но почему начальником тюрьмы назначили именно Дайкина?

— Осмотрим ИТД, и я тебе отвечу, — спокойно говорит Куликов. — Во всяком случае, он хорошо кормит заключенных.

Молча допиваю компот. На какие же деньги Дайкин покупает роскошные добавки к тюремному пайку? Ведь артисты дохода не приносят.

Личные дела всех заключенных уже просмотрены. Три человека очень сомнительны; похоже, они скрывают свое прошлое. Надо будет вместе с Чека заняться их проверкой. Один преступник — поручик Гронин — найден. Только ради него стоило ехать в Надеждинск. Может быть, Гронин укажет тропу и к князю Мещерскому: волки знают логова своих собратьев. А такие беляки не складывают оружия до своего смертного часа, и князь ходит по советской земле, как тигр-людоед, выискивая добычу.

Дайкин нас приглашает познакомиться с мастерскими исправтруддома, Мы идем по тюремному двору мимо главного корпуса.

Молодцеватый охранник в длинной кавалерийской шинели услужливо открывает дверь во внутренний двор тюрьмы — там размещены мастерские.

Дайкин стремительно уходит вперед. А Куликов спрашивает:

— Как ты думаешь, какая профессия тут процветает?

Я гляжу на него и молчу. В тюремных условиях можно выскабливать деревянные ложки и сваривать стальные сейфы. Были бы учителя, материал да рынок сбыта.

— Ты недогадлив, — не унимается Куликов. — Ремесло не может возникнуть на голом месте. Кто-то должен увлечь людей своим любимым делом. А в тюрьме есть такой мастер... Ну? Дайкин-то кто?

— Сапожник! — вырывается у меня, — и мы действительно входим в сапожную мастерскую.

Сдержанный гул непрерывной работы стоит в длинном, похожем на цех завода помещении. Не меньше полусотни человек трудится здесь. За маленькими столиками, поставленными в несколько рядов, постукивают молотками молодые люди — наверное, юнкера и младшие офицерики. У всех в руках сапоги. У большой машины, похожей на швейную, склонился пожилой человек с вислыми казацкими усами. На длинном столе растянуты куски кожи, и два заготовщика о чем-то спорят, прикладывая к блестящему материалу шаблоны. А на полке у окна стоят готовые сапоги, точь-в-точь такие, как на столе у Мироныча.

С нашим приходом работа не прерывается, никто не встает, не спешит к нам навстречу. Не видно любопытных взглядов — все заняты делом. Дайкин уже снял пальто. Поверх синей косоворотки у него, оказывается, темный фартук с большим карманом. Мечтательно улыбается начальник. Вот тут он в родной стихии.

— Я сейчас покажу им образцы экономного кроя! — говорит Дайкин и достает из кармана фартука сапожный нож.

— Но прежде познакомьте нас с генералом Яворским, — останавливает его Куликов.

Мы знаем, что два белых генерала содержатся в Надеждинской тюрьме. Иванова мы уже видели на свидании с женой А каков сейчас осужденный трибуналом к десяти годам заключения генерал Яворский?

— О! Это большой мастер! — с уважением говорит Дайкин. — Быстро освоил дело. Наша профессия у него была в крови... Иван Иванович! — кричит Дайкин.

Широкоплечий, бородатый мужчина лет сорока пяти, в фартуке, накинутом на нижнюю рубаху, подходит к нам, чуть склоняя голову, произносит:

— Добрый день!

Куликов протягивает ему руку, крепко пожимает. Здороваюсь и я. Ладонь у бывшего генерала широкая, мозолистая. Держится он уверенно, спокойно спрашивает:

— Чем могу служить?

— Пройдите в конторку, товарищи, — советует Дайкин. — А меня простите. Поработать хочется.

В маленькой конторке пахнет кожей и клеем. Какие-то мешки и ящики громоздятся у стены. Иван Иванович приносит сапожные табуретки, и Куликов представляется Яворскому.

— Может быть, Иван Иванович, — спрашивает Куликов, — у вас имеются какие-либо жалобы и пожелания?

— Жалоб нет, — уверенно отвечает Яворский. — Материал мы кое-как достаем. Заказчиков много. Условия для жизни и работы сносные. А больше ничего и не надо сапожному мастеру, — улыбается он.

— Но ведь эта профессия у вас временная? — спрашивает Куликов. — Так, генерал?

Большие светло-голубые глаза у Яворского. Он спокойно смотрит на собеседника, не отводит взгляда. Яворский в первую мировую войну был награжден двумя георгиевскими крестами за личную храбрость. Так должен же храбрый человек быть и откровенным.

— Моя профессия сейчас определилась окончательно. Я сапожник. Так лучше и для меня, — отвечает Яворский и, чуть склонив голову, добавляет: — и для России...

Вот как! «...и для России»... Генерал Яворский командовал уральским корпусом в армии Колчака. В составе корпуса были части, сформированные не только монархистами, но и меньшевиками и эсерами. Такой белый генерал долгое время мог бы быть магнитом для различных контрреволюционных сил. А Яворский-мастеровой примером своим будет звать к полезному труду тех своих бывших сослуживцев, которые еще не сложили оружия.

— Иван Иванович, — говорит Куликов, — вам не мешают работать некоторые... заключенные?

Улыбнулся Яворский, погладил широкой ладонью колено:

— В меру своих сил... Но трудно фантастические проекты противопоставлять конкретному делу. Мастерская будет расширяться. Если не будет внешних осложнений... летом откроем свой цех по выделке кожи.