Дар страны Мидос (СИ)

Офицер покачал головой.

— Благодарю вас, фрау Майнлиц, вы свободны.

Когда дверь за знатоком Англии закрылась, гестаповец потянул ворот рубашки и сплюнул на пол.

По кивку его головы красномордый принялся за дело. Он крушил кулаками и ногами все тело Бережного, стараясь не трогать только челюсть — чтобы заключенный мог отвечать на вопросы. А Макар, как заевшая пластинка, повторял, что он англичанин и упрашивал поверить ему. Потом, когда он уже почти перестал шевелиться, главный гестаповец сказал:

— Хорош, а то подохнет. Уложи его в кровать.

Экзекутор ухватил тело жертвы и забросил на железную скамью. Потом он зафиксировал металлическими хомутами руки, ноги и голову арестанта.

Щедрым потоком в лицо Макару полилась холодная вода из ведра. Он чуть не захлебнулся и вполне пришел в себя.

Перед ним возникла физиономия следователя.

— Теперь, сучье семя, ты будешь говорить правду… Англичанин! Кого знаешь из участников заговора?

— Никого не знаю…

Потом над ним навис палач в резиновом фартуке.

Офицер, севший в кресло, отхлебнул уже совсем остывший кофе и спросил:

— Людвиг, какая у него рука-то болтается? Правая… Она ему все равно уже без надобности. Сломай ему палец. Медленно, чтоб прочувствовал.

Вопли, огласившие камеру, проникли далеко за ее мощные стены. Следователь и секретарь зажали уши пальцами, пока крики не перешли в стоны и хрипы.

— Что ж ты так орешь-то, мразь, — недовольно проговорил с кресла следователь. — Это только начало. Когда закончатся пальцы, мы тебе локоть разберем. Говори, кого знаешь из участников заговора!

— Ш-штауфенберга… — просипел Бережной. — Больше никого не знаю… имел дело только с ним…

— Врешь… Давай!

Снова вопли накрыли всех с головой.

Его мучили профессионально. Резали, дробили, увечили.

Молчать было невозможно. Сначала он называл по очереди тех, кого уже должны были расстрелять вместе с полковником, потом тех, про кого знал, что они уже должны быть арестованы.

Потом он обезумел от боли; он уже не сознавал, что говорит, выдал кого-либо еще или нет.

От диких страданий он взялся орать на всех известных ему языках. Видимо, когда в Мидосе ему уложили эти языки прямиком в мозг, русский перестал быть для него единственным своим, на котором только и возможно кричать в беспамятстве. Все языки стали для него своими, и он сильно шокировал полиглотскими воплями своих мучителей.

Следователь испугался: может он и впрямь сотрудник иностранных спецслужб, но потом понял: это просто совершенно безумная особь.

Арестант, вконец ошалев, нес полнейшую околесицу: орал, что 9 мая следующего года им всем придет полный капут, а могло бы это случиться еще вчера, потому что он — этот сумасшедший — специально для этого прилетел сюда из будущего, да еще и из другого измерения…

Секретарь поинтересовался — следует ли все это вносить в протокол?

— Давай мы из себя-то хоть идиотов делать не будем! — ответил следователь.

Потом этот шизофреник начал винить себя в том, что из-за его легкомыслия человечество в следующем веке ждет катастрофа. У людей отнимут чувства. А главным вершителем этого злодейства станет шеф гестапо Мюллер, омолодившийся с помощью пришельцев из надпространства…

— Все, хватит, — не выдержал следователь, поворачиваясь к палачу. — Успокой этого пришельца.

Красномордый покачал головой:

— Он свихнулся. Преодолел болевой порог.

— Ну заткни его как-нибудь! Ты слышал, в чей адрес он слюной брызнул? Ничего вразумительного он больше не скажет. Ты что, потерял квалификацию?

Ни слова больше не говоря, специалист в фартуке склонился над лицом заключенного. Тот задергался и, подавившись воплем, обмяк.

6

Серый бетонный потолок. Лампочка в решетке. Половину камеры видно, половина затемнена. И ужасная, дикая боль в голове, везде.

Мрак… Снова серый потолок. Потом опять мрак. И так много раз.

Однажды он смог повернуть голову. Он лежит на кровати с постельным бельем, в пижаме. Что это? Он же помнит, что был в гестапо. Он и сейчас в гестапо, ведь перед ним — тюремная камера. Но почему на кровати? Макар повернул голову в другую сторону и увидел возле кровати капельницу. Его лечат? Зачем? Чтобы снова пытать? — он содрогнулся и опять упал во мрак.

…Почему он видит только наполовину, что со вторым глазом?

Макар кое-как приподнял левую руку, дотянулся ею до правого глаза. Там была повязка. Он надавил пальцем, и тот не встретил привычного выпуклого препятствия. Там было пусто.

Вон оно что…

Бережной лежал и удивлялся, свыкался с наступившей реальностью. И что дальше?

Потом пришла мысль: а вот Штауффенберг с этим жил и еще стал героем своей страны…

Да, только разница есть. Макару в этих стенах не дадут стать героем. Только жалким стукачом. Если его начнут потрошить вторично — он в себе не уверен — скорее всего, выпотрошат до основания. А, может, теперь уже и нет… Если свыкнуться с мыслью, что все кончено…

Макара кормили бульонами, делали уколы, перевязки, примочки на вздутом, обезображенном лице. Он спрашивал их о смысле его лечения, но с ним не разговаривали.

Все стало ясно, когда в один из дней (третий или четвертый, как он пришел в себя на кровати) в камеру зашел гестаповец. Он осмотрел арестанта и спросил у санитарки:

— Говорить может?

— Да, может говорить, — встрепенулась кудрявая женщина в белом халате. — Но он еще очень слаб для допроса. Сердце может не выдержать.

— Это не ваше дело, — наставительно произнес офицер. — Понимает все? — и тут же решил сам удостовериться, повторил вопрос Макару. — Вы меня слышите? Понимаете, где находитесь? Готовы отвечать на вопросы?

Бережной в ужасе закрыл свой единственный глаз.

— Все понимает, — удовлетворенно констатировал гестаповец и вышел из камеры.

Макар обдумывал, как в его беспомощном состоянии можно раз и навсегда избежать будущих страданий, когда дверь открылась, и в камеру вошли два очень солидных офицера. Увидя лицо Макара, вернее, то, что было на его месте, они дружно поморщились. Потом у вошедшего следом врача поинтересовались — может ли заключенный стоять.

«Нет, — ответил тот, — он даже сидеть еще не может».

«Посадить его на кровати» — приказали начальники.

Санитарки аккуратно посадили Бережного, прислонив спиной к приставленной подушке. И тут же вышли. Потом охранник занес в камеру обитый коричневой кожей стул и тоже удалился.

В молчаливом ожидании прошло несколько минут.

Макар, с поднимающимся в груди волнением, затаил дыхание.

И вот в камеру к изувеченному не спеша зашел еще один гестаповец — небольшого роста, коренастый мужчина.

Присутствующие офицеры вытянулись по струнке.

Макар его сразу узнал, хотя он был намного моложе того старика, который великодушно распорядился «убить его достойно». Узнать — узнал, но уж никак не ожидал этого. Сам Мюллер!

— Это что такое? — раздраженно спросил шеф гестапо, указывая на арестанта.

Офицеры молчали.

— Как же вы непрофессионально работаете! — заворчал Мюллер. — У него не лицо — свиной рулет! Да еще без глаза что ли?.. Бездари! Разве можно так обращаться с информативным материалом? Вы еще убейте фигуранта на первом же допросе! Честь вам и хвала будет!

— Но кто же мог знать… — попытался оправдаться один из гестаповцев.

— Вы должны знать! Всё знать, и всё предвидеть. И вообще, учить вас что ли, как работать с контингентом? Максимум воздействия и минимум риска для жизни, пока есть хоть какие-то сомнения, что у него отобрана вся информация. И для этого у вас есть самые передовые методы… А потом, пожалуйста — если преступник заслуживает смерти — упражняйтесь с ним, как считаете нужным.

Мюллер утратил интерес к подчиненным, сел на стул и вбуравил глаза в Бережного.

— Вы можете говорить?

Макар закивал головой и ответил:

— Могу, только дикция не очень. Губы разбиты.