Чемодан пана Воробкевича. Мост. Фальшивый талисман

Тут, во вражеском тылу, Цимбалюк ощущал какой–то подъем духа, раскованность, которых ему не хватало среди своих. Там была дисциплина, она была кое в чем условна для разведчиков, которые не тянулись перед своими командирами и в свободное время могли позволить себе то, что простому смертному грозило большими неприятностями. Но все же она существовала, был какой–то распорядок дня, и старшина или другой командир имели право поучать тебя, даже дать наряд вне очереди.

А тут было задание — и все. Тут все зависело от его воли, хитрости, храбрости и выдержки, от его ума. Это пьянило и веселило сержанта, он ощущал подъем душевных сил, ничто не сковывало его, рождалось чувство какого–то превосходства над остальными. Конечно, это делало его в какой–то мере некомпанейским, может, кое–кто и не любил сержанта, но все считали за честь пойти с ним в разведку.

Цимбалюк попробовал задремать: на задании, особенно на таком, как сейчас, никогда не знаешь, посчастливится ли поспать хоть часок, и, если есть возможность, отсыпайся впрок…

Они как раз миновали батарею противотанковых пушек, застрявшую в грязи в нескольких километрах от шоссе, и рядовой Волков уже перегнулся через борт, чтобы все разглядеть и все запомнить. Он никогда не видел так близко настоящих немцев (кроме пленных, конечно, но пленные не шли в расчет, пленный уже отвоевался, он был морально раздавлен), а тут рядом стоял здоровяк в каске с автоматом за спиной. «Мерседес» остановился, так как дорогу загородила пушка, и Волков мог дотянуться до немца, у него даже зачесалась рука… Хотел спросить о чем–нибудь — так, мелочь, лишь бы просто услышать ответ, — но вспомнил приказ лейтенанта не вступать в контакты с врагом без крайней необходимости и промолчал.

Здоровяк, сам удовлетворил его любопытство, замахал руками, осатанело заорав:

— Куда прешь, дурак! Давай на обочину, прижимайся, а то я тебе сейчас так заеду!

«Мерседес» двинулся, заржала лошадь, кто–то ругался, рокотали моторы, но над всеми этими звуками, над многоголосием отступающей армии несколько секунд еще господствовал осатанелый голос:

— Слепой, что ли, не видишь? А ну давай назад, не то я тебе сейчас так морду разрисую!..

Волков совсем по–иному представлял себе первую встречу с врагом. Он непременно направлял на него автомат или бросался сзади с ножом, и его разочаровала действительность своей будничностью и незаинтересованностью, может быть, отсутствием героизма с его, Волкова, стороны — он обиженно засопел и полез обратно под брезент.

Котлубай подвинулся, освобождая ему место.

— Что, Сугубчик, взмок? — сочувственно спросил он.

Настоящая фамилия рядового Волкова произносилась лишь во время торжественных церемоний, переклички, рапортов и так далее, во всех прочих случаях его называли просто Сугубчиком — товарищи и начальство уже привыкли к этому, привык и не обижался и Волков. Он сам дал повод: имел привычку где надо и не надо вставлять слово «сугубо», вот кто–то и окрестил его Сугубчиком.

Среди пятерых в «мерседесе» Сугубчик был самим молодым и, как любил выражаться Дорош, без предыдущей биографии. Лейтенант считал, что биография была у тех, кто успел перед армией поработать или, как он, поучиться в вузе. А какую же может иметь биографию паренек, который после окончания десятилетки сразу надел гимнастерку? Его биография начиналась здесь, в армии, на глазах у всех, и от него самого зависело, какой строчкой она начнется…

Собственно, Сугубчик не должен был сидеть с ними в «мерседесе». Формируя группу, начальник разведки ввел в ее состав старшего сержанта Фролова. Полковник не знал, что за три часа до этого перед машиной, в которой старший сержант возвращался из дивизии, взорвался снаряд и осколок попал в руку Фролова. Сержанта следовало заменить человеком, в совершенстве владеющим немецким, и тогда вспомнили о Сугубчике…

Когда жандармский патруль остановил их машину, Сугубчик хотел высунуться из–под брезента, но Котлубай не разрешил.

Парень увидел, как старшина положил к себе на колени автомат, а Цимбалюк, мгновенно проснувшись, ухватился за борт грузовика, готовый одним прыжком вылететь из него. А в двух шагах от них велся дружелюбный разговор между Дорошем и жандармом — ничто не предвещало бурю, и все же его старшие и опытные товарищи готовились к бою, а он, как последний зевака, хотел просто выглянуть из–под брезента, чтобы потаращиться на немцев.

Сугубчик и сам потянулся к автомату и, встретившись с одобрительным взглядом старшины, крепко, до боли в пальцах, стиснул его железную, до блеска отполированную рукоять.

Машина двинулась, и старшина снова положил своя автомат. Оперся на плечо Сугубчика, и тот понял, что Котлубай все заметил и одобряет его сообразительность.

Сугубчик тоже хотел небрежно отставить автомат, но все держал его, поглаживая рукоятку. Думал: оружие врага, и сколько хороших людей полегло от пуль, выпущенных из этого автомата, пока не упал сам его хозяин — почему–то он олицетворялся для Сугубчика в образе того здоровяка, что ругался у дороги, — и теперь этот автомат стал оружием расплаты.

«Мне отмщение, и аз воздам…» — вспомнилось почему–то, и он мысленно повторял: «И аз воздам…», невольно поглаживая блестящую поверхность рукоятки, думая, что воздаст не кто–то — на всевышнего не надеялся, — верил только в себя.

«И аз воздам…»

Потом они стояли, может быть, часа два — впереди, куда доставал взгляд, дорога была забита машинами. Продвигались на пять — десять метров и снова останавливались.

Котлубай нагнулся к кабине, перекинулся несколькими словами с Дорошем, тот утвердительно кивнул, и они попрыгали через борт, с удовольствием ощущая, как наливаются силой онемевшие от неудобного сидения мышцы.

Дождь перестал, но в воздухе висели мириады мелких капель, и вдруг Сугубчик увидел эти капли так ярко, словно посмотрел в микроскоп; это видение сразу исчезло, будто и не было, лишь появилось на мгновение в разгоряченном воображении — он сразу же забыл о нем, потому что с задней машины соскочили солдаты, они дружелюбно улыбались ему и о чем–то спрашивали.

Сугубчик точно знал, что обращаются именно к нему, но не мог понять, что они говорят, будто разучился понимать немецкий.

— Оглох ты, что ли? — вдруг дошло до сознания. Хотел уже ответить, но его опередил Котлубай, достал сигареты, угостил, усмехаясь.

— Тут не только оглохнешь, онемеешь, — пошутил он. — Проклятое бездорожье, у меня кости одна о другую стучат…

Сугубчик опомнился. Оперся спиной о борт «мерседеса», сплюнул и попросил прикурить у солдата, стоявшего рядом.

— Мерзкая погода… — начал он со стандартной в таких случаях фразы.

Солдат не ответил, лишь безнадежно махнул рукой. У него было вспаханное морщинами, посиневшее от холода лицо, на кончике носа висела капля, он вытер ее рукавом. Солдату небось уже исполнилось лет пятьдесят, он был, очевидно, старше отца Сугубчика, шмыгал сизым носом и жадно затягивался, будто сигаретный дым мог согреть его.

Сугубчику стало жаль солдата, но только на мгновение: вспомнил отполированную рукоять автомата, а у этого старого слюнтяя такое же оружие…

Впереди заурчала машина, и они полезли в кузов. Сержант Цимбалюк ткнул Сугубчика пальцем под ребро и сказал:

— Ты на них рот не разевай. Тут уши развешивать нельзя, раз — и обрежут!

Но Котлубай не поддержал сержанта:

— Не преувеличивай, все хорошо. А ты, парень, — подбодрил он Сугубчика, — ходи гоголем…

«Мерседес» почти сразу же снова остановился. Теперь они стояли долго, и Котлубай разговорился с солдатом, который дал Сугубчику прикурить. Тот оказался слесарем из Зальцбурга — старый австриец, который, должно быть, совсем не хотел войны и которому эта украинская земля была ни к чему.

Когда–то он топтал эти дороги во время первой мировой войны; австриец вдруг признался, что надеется никогда больше не держать оружия. Одно это высказывание было само по себе величайшим святотатством для гитлеровского солдата, но Котлубай сделал вид, что не слышал, и солдат облегченно вздохнул и перевел разговор на другое. Он рассказал, где они, держали оборону и какой шквал артиллерийского огня обрушили на них русские: такое можно пережить лишь раз в жизни — безумство огня и царство смерти! Большевики буквально сжигали их окопы, и то, что он остался в живых, просто чудо.