Кленовый лист

Набором французских и испанских слов еще раз сказал свое предложение. Женщина нерешительно кивнула, добавив:

— До Мадрида, пожалуйста. Вот деньги... Очень вам благодарна.

Это была причина маячить на вокзальной площади на глазах у единственного полицейского. Лужинский деликатно взял деньги, подошел к кассе, даже успел уже заказать билеты, когда почувствовал на плече чью-то руку. Сделал вид озабоченного, объясняя кассиру, что нужны места для пассажирки с детьми. Какие эти кассиры бестолковые! А рука ждала на плече. «Откуда мог взяться полицейский, когда у касс было так пусто?» — Лихорадочно терялся в догадках.

Но сколько можно! Лужинский резко выпрямился и с достоинством оглянулся. Неосторожная рука мертво упала с плеча: перед глазами стоял немолодой уже, если судить по небритой бороде, человек в берете. Смело, но и не без упрека всматривался в лицо, убеждался. Тревожная, язвительные пауза словно рассыпалась от неожиданно чистого польского произношения:

— Господин Станислав... если не ошибаюсь? — незнакомец говорил не колеблясь, но сдерживал голос и до сих пор еще присматривался.

Кто это, переодетый шпик? Или такой же, как и он, польский эмигрант? Откуда этот человек знает его испанский псевдоним?

— Да, пожалуйста, Станислав Лужинский. С кем имею честь?

Лужинскому нужно было время, чтобы вспомнить этого человека и сориентироваться. Из окошка заговорил кассир, подавая билеты и сдачу. Какой благодарностью к нему проникся Лужинский за такую ​​возможность еще протянуть время, вспомнить, решить.

— А господин меня мог и забыть. Только две встречи, — услышал ответ. Было что-то знакомое в интонации. Неужели полицейский тайной полиции Португалии, специальность которого — польские эмигранты? — Естем только недавний абориген этих спасенных уголков.

— Так кто же вы, откуда меня знаете? Ведь появление политэмигранта в этих уютных краях — такая понятная вещь. Но «абориген», извините, не совсем понятная для меня рекомендация.

— Если вы не маневрируете, так сказать, извините, господин... Лужинский, напомню. Обстоятельствами вынужден, как, видимо, и вы, покинуть родину... и, конечно же, служу.

— В полиции?

— А что делали бы вы, появившись в этих краях, когда там горят все ваши причалы? Вы же коммунист, насколько мне не изменяет память. Из интернациональной бригады, очевидно, здесь и застряли? Ну что же, будем знакомы. Здесь мы только поляки, прошу прощения.

— Только поляки. Минутку, я помогу даме.

— Пожалуйста. Бежать вам от меня нет никакого смысла, и не советую. Здесь мы только поляки!

Лужинского вбросило в пот. Значит, это действительно шпик. Но с ним еще можно говорить. Ручной шпик португальской полиции, в какой-то степени изгнанник из Польши — сообщники. Это он следил еще с Опорто. Глаза знакомые... да, да. Помнится, эти же льстивые глаза видел во время ареста еще в Кракове. Потом... снова же в варшавском поезде... как же его?

— Рачинский, Рубашевич?

— Феноменальная память! Вам бы дорого заплатили в нашем ведомстве. Рашевич, прошу покорно. Признаюсь, я вас только дважды видел. Ну, там фотографии в политических делах. Но, представьте себе, узнал! На это у нас собачья память вырабатывается. Вы закончили с дамой?

«Ударить и бежать! — возникло молниеносное решение. — А куда убежишь? Опять полиция будет поставлена ​​на ноги, сорвется дело».

— Да, господин Рашевич, политэмигрант — такова уж наша судьба. Но, извините, вовсе не потому, что коммунист, — решил идти напрямик. — Польши, знаете, сейчас нет даже той, которая удерживала такую ​​опытную тайную полицию.

Рашевич засмеялся, чиркнул зажигалкой и дал Лужинскому прикурить.

— Полиция есть полиция, господин Лужинский, если сказать о нашей родной польской земле. В самом деле, там бы я был особенно благодарен счастливой возможности взять вас. Вы же, кажется, были осуждены?.. Да мы успокоились на том, что вы погибли в Испании. Вижу, ошиблись.

— И рады бы здесь закончить еще те свои старания, господин Рашевич?

— Бруно Рашевич, — энергично дополнил агент. — Но если вы только политэмигрант в Португалии, позвольте вас числить за мной только как... поляка. Ибо на дружбу коммунисты слишком скупы.

— Что же, пожалуйста! Но дружба даже в эмиграции, да еще, как вы смело определили, по собачьей памяти, — согласитесь, господин Рашевич, обязывает к чему-то большему, чем только числить за собой и требовать регулярно явок на регистрацию.

— Абсолютно правильно. Правда, я с вами проехал поездом аж от Кримбры. Зачем вы мне здесь? Но проклятая привычка.

— Сочувствую.

— Нет, серьезно: недоедал, недосыпал. В этом городе встретить поляка это же счастье, согласитесь. Если же, вижу, не имеете, где остановиться, трижды рад. Живу... одиноко, жена с дочерью остались в Кракове. Живы ли...

— Понимаю вас. Многие поляки сейчас не досчитаются ни жен, ни детей, — посочувствовал Лужинский. — Что касается квартиры спасибо, не хочу мешать.

— Глупости, извините, — совсем просто заговорил Рашевич. — До утра еще успеем заснуть. Затем давайте заключим джентльменское соглашение!

— Какое именно? — насторожился Лужинский. У него уже совсем отлегло на души. Не будет же этот Рашевич арестовывать его в чужой стране. Да и не было за что.

— По истечении войны пан Станислав... посетит меня в Польше. Ну хотя бы в Кракове, где мы и договоримся о наших взаимоотношениях. Согласны?

— И вы меня как коммуниста тогда отдадите в руки закона, собственно беззакония?

— Необязательно. Кондиции послевоенные нам сейчас неизвестны. Во всяком случае...

— Господин Рашевич будет иметь на мне очко?

— Абсолютно правильно.

Это избитое «абсолютно правильно» в языке полицейского не говорило о солидном уме. Но в условиях этой встречи Станиславу было не до тонкостей.

— Ладно. Пожалуйста, я согласен. Это очко господин Рашевич будет иметь. Только условие, пока мы оба эмигранты, быть только поляками. Обещаю не доставлять хлопот господину Рашевичу своим пребыванием здесь. А в Польше, в первый же день возвращения в Краков, напомню вашей... той памяти о себе.

На том бы и закончили. Пожали друг другу руки. Но ночь еще не прошла, и Лужинский должен был снова ходить по улицам чужого города, дожидаясь утра.

— Господин Станислав не имеет же в этом городе пристанища. На условиях абсолютного доверия предлагаю отдохнуть у меня.

— В полиции? Однако господин Рашевич не совсем полагается на свою ту... память.

— Абсолютно искренне... и для вас совершенно безопасно. Есть здесь пристанище. Нас, поляков, так мало в Сетубале, такая скука. В Кримбри нас несколько, приживаемся, привыкаем. Кстати, пан Станислав будет туда ласково давать нам о себе знать.

Да он достаточно самоуверенный нахал. Но... что выберешь лучше в этих критических условиях?

— Открыткой или как?

— Абсолютно можно и открыткой. Да мы еще договоримся здесь. Зайдем... — указал на здание полиции порта Сетубал.

Молниеносные мысли на какой-то миг даже вскружили были голову. Лужинский решал: бить или просто повернуться и скрыться за углом? Немного неуклюжий от жира Рашевич не успеет достать револьвер — видимо же, он у него есть.

— К сожалению, как видите, — перебил те намерения Рашевич, — наша контора находится здесь, при полиции. Служу в пароходстве. Кельнером в ресторане.

— Хе-е! — вздохнул Лужинский. — Почему бы сразу не сказать, уважаемый господин Рашевич, я думал, что вы, как рыбак, выводите щуку из глубины.

— Ха-ха-ха! Щуку из глубины! Но и официанты ресторанов в нейтральных странах...

— Тоже шпионят?

— Абсолютно нет, но... работать так работать!

Он собственным ключом открыл дверь рядом с парадным входом в полицию и, посторонившись, ввел своего гостя в небольшую, довольно заброшенную комнату. Мигнул свет. Лужинский осматривал комнату, стоя на одном месте. При свете она показалась почти не обжитой. Старый диван с латаной кожей, напротив под стеной — кровать, застеленная только одеялом. Икона Богоматери в почерневшем золоте, старый стол, накрытый новенькой клеенкой.