Взорванная тишина. Иду наперехват. Трое суток норд-оста. И сегодня стреляют.

Он не больно завидовал древним, понимал — времена меняются. Раньше были в моде голубые бассейны, теперь — голубые скамейки. Но ведь и на скамье можно сделать так, чтобы работа походила на отдых, а отдых не походил на работу. И вроде добился, чего хотел. Даже «одалиски» прибегали к нему, когда магазины закрывались на обеденный перерыв, балабонили возле, услаждая слух доброжелательным хихиканьем, готовые услужить — притащить пачку сигарет или бутылку пива.

Все было б хорошо, если бы не раздумья. Безделье для дум — как варенье для мух. Случалось, наваливались такие, что хоть вешайся. Тоска по морю — это уж ладно, к этому он привык. Да и не видно голубого моря с голубой скамьи, а стало быть, нет и той маяты. Но о ком бы ни начинал вспоминать Гошка, обязательно задумывался о себе. Вроде бы отплыл в море, а приплыть никуда не может, так и барахтается посередине, не видя берегов. Где его маяки? Был друг Вовка, «влюбленный антропос», работяга и стихоплет, был да сплыл. Только случайные встречи, как зарницы по горизонту, когда там, на краю моря, скользит маячный импульс.

Страшно далеко до берега, и ветер не попутный. Есть, правда, Верунчик, надежно качается рядом вроде спасательного плотика. Устал — цепляйся, отдыхай. Но нет у плотика мотора, чтоб увез куда-нибудь. Качаться на волнах, поддерживая потерпевших кораблекрушение, — это и есть его дело.

Единственное, что видел Гошка перед собой, — опасный утес. Это — Дрын, первый в их «торговой компании». Как ни крути мозгами, а все выходит, что Дрын с его мертвой хваткой и есть главный Гошкин маяк. В их деле тот впереди, кто умеет подешевле купить и подороже продать, кто может заставить «заткнуться» проболтавшегося посредника, у кого хватит совести в случае «полундры» заслониться первым же глупым школяром, распустившим слюни над заморскими джинсами… Иначе голубая скамья в любой миг может превратиться в серую, казенную, с высокой спинкой…

Откуда он взялся, этот Дрын? Говорит, что с детства меряет эту улицу. Но прежде Гошка его не встречал. И в компанию он вошел тихо и незаметно, длинный, молчаливый, с холодным оскалом кривых зубов. Звали его Кешка, и простоватая братва быстро перекрестила его в Кишку. Вначале прозвище приклеилось, казалось, намертво. Но после того как он здесь, на улице, на глазах у всех, жестоко изуродовал за Кишку одного шкета, кто-то кинул другое прозвище — Дрын. Оно тоже приклеилось. Дрын — это ведь палка. Он и есть, как палка, — длинный и хлесткий.

Но можно ли плыть за Дрыном? Когда-то Гошке было даже весело барахтаться в этом «море свободы»: поймал рыбешку — радуйся, не поймал — не горюй. А когда появился Дрын, стало неуютно жить. Это был молчаливый мужик. Но когда он открывал рот и начинал ухмыляться тонкими бледными губами, Гошке становилось не по себе. Вот и вчера Дрын притащился со своей страшной ухмылкой.

— Слышал, рвануло в горах? Кто-то на мину напоролся. Значит, уцелели. Значит, если мы в нашем тайнике поставим такую игрушку, напорется кто, подумают — от войны.

Гошка не сразу понял. Тайник — это их нора под бетонным колпаком на бывшем плацдарме. Там прятали они все, что опасно с собой таскать. Сейчас в норе лежал мешочек, а в нем яркие журнальчики со смачными картинками — всего-то. А сверху — камень.

— Туп же ты, — сказал Дрын. — Это тебе не жвачка в кармане. Сразу мильтона подсадят, чтоб следил за тайником. С поличными накроют. А мину положим, верняком будем знать — никто не подходил.

— А если… мальчишка? — растерялся Гошка. — Они ж, заразы, везде шастают.

— Еще хуже. Мужик, может, журналы зажал бы, а малец начнет всем показывать. А так бац — и ни свидетелей, ни вещественных доказательств.

С утра было тоскливо Гошке от этих воспоминаний. Проснулся ни свет ни заря, подумал: упрям Дрын, в самом деле достанет мину. Чьей-то смертью прикроется. Он все может. И своих не пожалеет, если придется.

И день был как раз по настроению. Вздрагивали рамы от ветра, даже через стон двойных стекол было слышно, как гремят жестяные крыши на всех улицах.

Норд-ост подметал улицы с усердием тысячи дворников. Прохожие по виду резко разделялись на тех, кто шел по ветру, и тех, кто — против. Одни бежали с удвоенной скоростью, прямые, как жерди, другие шли согнувшись, придерживая шляпы. Странно было смотреть на людей, которые почему-либо поворачивали назад. То бежали, стройные и молодые, а то вдруг сгибались, словно за один миг старились вдвое. Гудели провода, как ванты в шторм. Свистели голые ветки тополей, сухо стучали, схлестываясь. Закрыв глаза, очень просто было представить себя в ревущих сороковых или в кино, где крутят какое-нибудь ледовое побоище, когда битва на переломе, когда у сражающихся уже нет сил кричать, а только драться, хрясать мечом о меч, рубить топорами гремящие доспехи, бить дубинами по гулким, как ведра, шлемам. Норд-ост гулял по улицам полным хозяином, свирепый и ледяной. И над всем этим безобразием в ослепительно голубом небе сияло ослепительно белое, совсем не греющее солнце.

Гошка привычно прошелся по улице, нырнул в свои кусты, сел на холодную скамью. Из головы не выходил Дрын с его страшной идеей. Если он поставит мину, тогда лучше бежать куда глаза глядят. Тогда уж не тряпки будут за спиной — мокрое дело.

И вдруг ему пришла в голову мысль, от которой он даже привстал. Перехватить. Достать журналы, выбросить их или перепрятать, сделать так, будто тайник уже «накололся». Тогда Дрын поймет, что в степи прятать не стоит, а лучше где-нибудь в городе. А тут мину не поставишь, никто не поверит, что она от войны.

Он даже выглянул из-за кустов, готовый сейчас же схватить такси и помчаться к памятнику, возле которого был тот старый дот с тайником. Но вдруг увидел на тротуаре знакомого грека. Он шел, как все, согнувшись против ветра, и смешно выворачивал голову, что-то говоря такому же, как он, черному и сухому матросу.

— Э-эй! — закричал Гошка, выскакивая на дорогу.

Грек остановился, придержав рукой своего приятеля, и, заулыбавшись синими щеками, шагнул навстречу.

— Кастикос, — сказал он, протягивая руку. — Я хорошо помнил вас.

— Помнил, а не пришел, — сердито сказал Гошка.

— Завтра восемь, морвокзал.

— Опять обманешь?

— Не обманешь.

Он уселся на скамью, по-хозяйски оглядел кусты.

— О, тихо. Уголок. — И ткнул пальцем в грудь своего приятеля: — Доктопулос.

Приятель Кастикоса показался Гошке похожим на кого-то из знакомых. Но он не стал ломать голову над этим вопросом, поторопился перейти к делу.

— Бизнес, — сказал, невольно подражая лаконичным фразам Кастикоса. — Ваш товар, мои деньги. Или тоже товар. Выгодно.

— Какой товар? — почему-то удивленно сказал Кастикос.

— Любой. Джинсы, — он подергал его за штанину, — косынки, бюстгальтеры, ну, эти самые… Кожаные чулки берем, жвачку, что есть…

— О! — удовлетворенно воскликнул Кастикос. — Греция вы был большой бизнесмен.

— Наплевать мне на Грецию. Тут тоже бизнес.

— Греция — хороший страна!

— Хороший, хороший, — поспешил согласиться Гошка. — Только я не японский дипломат, чтобы раскланиваться. Я — человек дела.

— Дело! О! Греция мы беседовал бы большой контора: кино, кофе… Поедем Греция?

Гошка расхохотался.

— Бестолковые же вы, иностранцы. Я ему про Фому, а он — про Ерему.

Думал, что грек не поймет, но тот понял, сказал обиженно:

— Фома, Ерема — нет. Я говорю, бизнес надо делать там, Греция. Тут — нет, мелко.

— Заладил. Я что, спорю? Но кто меня туда пустит?

— Не надо — пустит. Ты приходишь «Тритон», я тебя прячу, плывем Греция.

— Он прячет! — засмеялся Гошка. — Пачку сигарет можно спрятать, не человека. Тут тебе не Салоники. У наших пограничников нюх знаешь какой?

— Не найдут.

— Найдут, я их лучше знаю.

Он спорил, а сам задыхался от нахлынувшей вдруг, хоть и нереальной, но такой увлекательной мечты. Вот так, одним махом, показалось ему, можно разрубить все узлы — и от Дрына отколоться, и заняться настоящим бизнесом, не прячась под заборами, и плавать, плавать из страны в страну, жить в настоящей каюте, каждый день глядеть на закаты и восходы, на изменчивые, никогда не повторяющиеся краски моря.