Поединок на границе

Он показывает обложенные камнями ниши, где находились в тот памятный вечер пограничные наряды: один вверху, другой внизу, перекрывая тропу.

Горные кручи, стометровые обрывы, от которых захватывает дух. Невольно думаешь: «Тут при свете дня проходишь, ежеминутно рискуя сорваться, а как же ночью, в темень?»

Что же произошло на этих карнизах?

Машина выехала со двора заставы, запрыгала на кочках, как на волнах. Майор Чигрин посмотрел на часы, сказал водителю:

— Поторапливайся.

Быстро смеркалось, на небе проступали блескучие мартовские звезды, в лучах включенных фар было видно, как колышется под ветром мертвая, обесцвеченная трава. За спиной у Чигрина вполголоса переговаривались пограничники, покашливали.

— Главное — быть начеку, — сказал Чигрин. — Слушать в оба и глядеть в оба. Если нарушители пойдут, то наверняка этим ущельем. Так что имеете шанс отличиться.

Дорога резко поднялась по склону, резко спустилась, «газик» покатил по камышовнику. Слева камыши заволновались, раздвинулись, из них вышел волк, покрутил мордой и не спеша потрусил через дорогу перед машиной.

— Ежели собака переходит дорогу — это к удаче, — сказали за спиной у Чигрина. — А волк — собачий сродственник. Значит, он нам на счастье перебежал путь.

Пограничники засмеялись. Майор улыбнулся, но сказал строго деловым тоном:

— И еще соблюдать тишину, светомаскировку. Чтобы не спугнуть, ясно?

Четыре голоса за его спиной почти одновременно ответили:

— Есть, товарищ майор.

Было совсем темно, когда «газик» остановился неподалеку от спуска. Вылезли, размялись. Машину отогнали в укрытие. Чигрин повел пограничников к месту службы: вверху залегли Мусин Эргашев и Станислав Бабик, внизу — Петр Хливнюк и Николай Черненко. Чигрин еще раз напомнил: если нарушители пойдут снизу, Хливнюк и Черненко пропускают их, дают осветительную ракету и окликают последнего, в случае чего — бьют по нему, а Эргашев и Бабик ведут огонь по переднему; если же нарушители пойдут сверху, роли пограничных пар соответственно поменяются. Но основная задача и при том, и при другом варианте — взять нарушителей в клещи.

Чигрин вполголоса пожелал успеха и бесшумно растворился в темноте.

Машина опять катила по гребню хребта, то поднимаясь, то опускаясь, петляла по камням, по едва обозначенному, немилосердно пылящему проселку (как только она сбавляла скорость, густое рыжее облако накрывало ее), по камышовнику, по кочкам. Держась за скобу, майор смотрел перед собой, думал о прошедшем дне, что сделано и что недоделано на заставе (он ее принял недавно — ворох забот), прикидывал план на завтра, рассчитывал время. Соснет часика три — и на проверку нарядов. Хорошо сейчас разоблачиться, снять с себя ремни, одежду, сапоги, хорошо умыться по пояс и, расправив мышцы, прилечь на кровать. Ноет поясница, гудят ноги: за день намаялся, не присел.

— Товарищ майор, вы как заводной, — сказал ему сегодня старшина заставы Борис Гаврилин, и Чигрин не разобрал, с одобрением это было сказано или, наоборот, осуждающе. Он ответил:

— Будешь, сержант, заводным, коли служишь на границе.

— То так, — согласился старшина. — А все же вам надо побольше отдыхать.

Ишь ты, заботу проявляет! Спасибо, конечно, за заботу, но по-настоящему отдыхать пока некогда. Отдыхать будем в отпуске, на курорте, а на границе надо работать, и еще как работать. Но прилечь, конечно, не прочь. Вздремнуть бы!

Незаметно для себя Чигрин, убаюканный гудением мотора и покачиванием машины, и впрямь задремал на какое-то мгновение. А пробудившись, услышал, как там, на спуске, трещат автоматные очереди. Он рывком распахнул дверцу, взглянул: над хребтом, трепеща, неверно мерцая, взмывала осветительная ракета.

— Разворачивайся! — крикнул Чигрин шоферу.

— Есть разворачиваться!

Машина помчалась назад, туда, где снова поднялась белая ракета, снова затрещали очереди, а после черное небо прочертили зеленая и красная ракеты — спешите на помощь! И, напряженно глядя вперед, Чигрин был уверен: на заставе сигнал принят, тревожная группа через считанные минуты снимется с места.

Когда в отдалении умолкли звуки автомобильного мотора, младший сержант Хливнюк поправил автомат, ощутив слева тугое плечо Николая Черненко. Солдат ворочался, устраиваясь поудобнее. А удобства тут могут быть лишь относительные. Лежишь в бушлате на камнях — жестко, холодно, и пролежать так нужно несколько часов. Да и не помышляешь о личных, что ли, удобствах, устраиваешься, прилаживаешься только для того, чтобы сподручнее было действовать в наряде. Мысли твои заняты одним: не прозевать бы нарушителя. Нервы натянуты, слух и зрение обострены. И плюс ко всему — ты старший и над Черненко, и над всем нарядом. Поэтому точит мысль: как там Эргашев с Бабиком, в порядке ли у них? Ну, на Эргашева, старшего той группы, можно положиться: второй год служит, опытный солдат. Да и все ребята неплохие, надежные, не подведут.

Над головой теплое, с поблекшими отчего-то звездами небо. Впрочем, не отчего-то, а по вполне понятной причине — выплыл новорожденный месяц: хоть и узкой долькой, а все-таки светит, звезды при нем не такие яркие. Чуть-чуть посвистывает в расщелинах ветерок. Среди каменной осыпи, там, где намело грунт, шуршит травой крупная змея — не гюрза ли часом? В пропасть часто скатываются камни: вспорхнет ли птица, пройдет ли архар или леопард, сами по себе срываются. А еще они падают из-под ноги человека…

Тут не задремлешь! Эти часы тянутся долго, нескончаемо долго, а ты сжимаешь оружие, готовый ко всему. Прободрствуешь ночку, покуда не рассветет и не настанет пора уходить. И ты уйдешь, оставив в скалах после пограничной ночи частицу самого себя.

Но на этот раз все сложилось по-иному.

Внезапно — это всегда происходит внезапно — Хливнюк услышал шорох сползающего камня, стук его о другой камень, нарастающий шум и гулкий удар камня, упавшего наконец на дно. Этот удар словно расколол непрочную тишину.

«Первая каменюка, свалившаяся нынче в наряде, — подумал Хливнюк. — Всего полчаса, как майор отбыл».

Он вслушивался, приложив ладонь к уху. Вспомнил, как однажды было. Упал камень — и на террасе вырос леопард, злобно ощеренный, выгибающий спину, метрах в восьми от наряда. Зверь как бы отражал лунный свет своей желтой в черных пятнах шерстью, под кожей судорожно пробегали мощные мышцы, смутно белели обнаженные клыки. Леопард втягивал носом воздух, принюхивался, но ничего не улавливал: ветер дул от него, иначе он бы обнаружил присутствие пограничников, а чем это кончается — знаем: пришлось бы воевать с этой пятнистой кошечкой, которая по силе, свирепости и кровожадности вряд ли уступит и тигру.

А кто же сейчас потревожил камень? Пока никого не видно. Но вот еще один сорвался. Еще. И еще. И Хливнюк понял: по тропе идут люди. Оттуда, снизу. Поднимаются.

— Слышишь? — прошептал он.

— Слышу, — шепотом ответил Черненко.

Пограничники замерли, вжались в бруствер. Автоматы, ракетница под руками. Руки напряжены, готовы действовать, когда прикажет разум. А разум ясный, четко отзывающийся на происходящее. Чуть учащенно бьются сердца. Глаза ощупывают незримо легшую на камни тропу, скальные обломки в начале этой тропы.

Шум шагов, вторгающихся в каменный покой, ближе и громче. И вот уже Хливнюк легонько дотрагивается до локтя Черненко: метрах в сорока, на фоне неба четкая, будто вырезанная, человеческая голова, плечи, затем второй силуэт, третий. Черненко молча кивает: мол, и я засек непрошеных гостей — и берет в правую руку ракетницу.

Три фигуры уже на верхнем карнизе. Эргашев с Бабиком, наверно, их тоже обнаружили. На нижнем карнизе два силуэта. Больше никого нет, значит, их пятеро… Пятеро врагов!

Когда проскользнула мимо последняя, пятая, фигура, Хливнюк коротко и хрипло бросил:

— Давай ракету!

Черненко выстрелил из ракетницы, Хливнюк крикнул:

— Стой! Ни с места!