Дерзкий рейд

— Еще немного… — шептал обескровленными губами. — Еще чуть-чуть.

Когда, наконец, Звонареву удалось добраться до гребня насыпи, он, опершись на него руками, несколько минут отдыхал. Торжествуя свою победу, моряк дышал запахом просмоленных и залитых мазутом шпал, знакомым и родным запахом согретой солнцем стали, ибо рельсы пахли почти так же, как броня крейсера. Солнце стояло высоко и припекало по-летнему. Пот застилал глаза Ивану, стекал струйками по лицу, пряди волос прилипли ко лбу. Сердце бешено колотилось в груди, словно хотело вырваться наружу.

— Выполз. Все-таки выполз…

Собравшись с силами, моряк вытянул на гребень свое тяжелое обескровленное тело. Потом уцепился руками за теплый рельс и, дотащив себя к нему, прижался щекой к раскатанной и надраенной до блеска колесами вагонов стальной линии. И снова перед глазами заскользили разноцветные круги, постепенно превращаясь в серую пелену, его охватила странная легкость, притупилась боль, и он поплыл куда-то в темноту…

Летний день долгий. Жаркое светило, обойдя полнеба, начало медленно двигаться к закату, опускалось, словно хотело заглянуть в лицо моряку, потрогать его своими лучами. Звонарев постепенно приходил в себя. Жизнь цепко еще сидела в его большом молодом теле. Однако у него уже не было сил, чтобы открыть глаза, пошевелить рукой. Он лежал, прижавшись щекою к рельсу, и тяжело дышал. И слушал. Где-то близко громыхали раскаты грома. А может быть, то стреляли пушки, рвались снаряды. Сознание почти прояснилось, и почему-то больше он думал о прошлом. Звонарев перекручивал, словно тяжелый трос, в своей памяти длинную цепочку дней, отыскивая все начало того узелка, который и привел его к такому концу. Найти узелок оказалось довольно-таки просто.

Все началось в тот ветреный и холодный декабрьский день, когда комиссар крейсера, в прошлом слесарь с Путиловского завода, объявил на судовом комитете, что создается орган диктатуры пролетариата для защиты безопасности Советов, имя тому органу — Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Сказал, что пришла бумага, по которой надобно выделить сознательного и надежного моряка в ту комиссию. На судовом комитете все в один голос сказали, что послать надо Ивана Звонарева, потому как он человек проверенный и стойкий большевик, сознательный борец за народное дело, принимал участие в штурме Зимнего дворца и самолично, в качестве добровольного конвоира, сопровождал арестованных министров до дверей камеры. Что говорить, заряжающий носовой шестидюймовой пушки Иван Звонарев был весьма польщен доверием матросского братства и с охотой пошел на берег выполнять революционный долг.

Дни закрутились в бешеной карусели. Дел было по горло, только успевай поворачиваться: восстание юнкеров, заговоры, бандитизм… А вскоре правительство вместе с Лениным переехало из Петрограда в Москву, и Звонарев, как и другие сотрудники ВЧК, очутился в новой столице. Москва, ясное дело, не морской город, и своего брата моряка на улице так запросто не встретишь. Моряки, как залетные ласточки, — гости редкие в сухопутном городе. Речной транспорт Звонарев в расчет не брал. Он затосковал по матросскому братству, по соленому морскому простору. Что говорить, когда его назначали в эту поездку, названную в приказе служебной командировкой, Звонарев даже обрадовался, ибо отряду степной экспедиции предстояло плыть из Астрахани по Каспийскому морю до самого Красноводска…

Но судьба как будто бы надсмеялась над ним. Звонарев так и не догнал тот отряд. Лежит, подыхая на горячих рельсах, без кожаной тужурки, без пакета, без документов…

2

— Сюда, хлопцы! — Васютин замахал своими длинными, как грабли, руками. — На путях человек валяется.

— Убитый?

— Не, зарезанный. Видать, его с поезда скинули. — Васютин обошел вокруг лежавшего. — Зови командира!

— Бандит какой-нибудь… Пусть валяется.

— Не, он в моряцкой полосатой рубашке, как у командира. Пусть сам посмотрит, может, опознает знакомого.

Красноармейская рота отступала вдоль линии железной дороги. Невесть откуда появившиеся казаки — видимо, им удалось просочиться в тыл — неожиданно ударили на рассвете. Пришлось отходить. Из Царицына на подмогу обещали выслать бронепоезд, но тот что-то не приходил.

Командир роты севастопольский моряк Семен Рыкин, кряжистый здоровяк с рыжими усами и крупным лицом, изъеденным оспой, был ранен в руку выше локтя; рана противно и остро болела. Он улыбался сквозь зубы, не подавая виду, что страдает. Рыкин соскочил с повозки и вскарабкался на насыпь.

— Где морячок?

— Вот он. Совсем вроде бездыханный…

Рыкину бросились в глаза полосатая тельняшка под гимнастеркой и медная бляха на черном ремне. Сомнения не было: свой брат — морячок. Только за что его так истыркали ножом и выкинули с поезда? И кто же сотворил такое: свои или чужие?

Красноармейцы, поднявшись на насыпь, обнаружили с противоположной стороны красно-бурый след на земле. Недоуменно переглянулись: неужели этот моряк заполз на самый верх? И с уважением посмотрели на обмякшее тело.

— Он, кажись, живой! — тихо вскрикнул Васютин, который наклонился над Звонаревым. — Чуть дышит…

— На, дай глотнуть спиртяги. — Рыкин протянул красноармейцу свою помятую австрийскую фляжку. — Только сдуру не пролей мимо.

Звонарев глотнул слабо, но обжигающая нутро жидкость побежала по телу, и он шевельнул рукой.

— Пить…

— Капни с наперсток еще, — сказал командир.

— Пьет, — сообщил Васютин.

Звонарев открыл глаза и сквозь серый туман, который плыл в голове, увидел вооруженных людей, услышал слова. «Вроде еще не отдал концы, — просветлела у него в мыслях надежда. — Живу!» И сквозь пелену рассмотрел темную форменку своего брата моряка. Слабо улыбнулся бескровными губами — наши… Но тут рельс, на котором он лежал щекой, стал подрагивать, донесся далекий, словно подземный, гул. И моряк снова потерял сознание.

— Поезд шпарит! — крикнул кто-то.

Рыкин повернулся в ту сторону, откуда шел поезд, и облегченно вздохнул. Он сразу опознал по первым открытым платформам, груженным рельсами и шпалами, и темным башням с торчащими из них в стороны пушками, что это идет к ним на подмогу бронепоезд из Царицына.

— Держись, золотопогонники! — воскликнул он и хотел было поспешить навстречу бронепоезду, но вспомнил про раненого и приказал бойцам: — Уберите с путей и перевяжите!

Через несколько минут, натужно пыхтя, бронепоезд замедлил ход и плавно остановился. У красноармейцев, измученных неравными боями, усталых и голодных, на лицах появились улыбки, заблестели глаза. Особо нетерпеливые подходили к бронированным вагонам и ласково шлепали ладонью по бокам, словно по крупу доброго коняги.

Лязгнув, открылась тяжелая дверь, и высунулся горбоносый и загорелый до черноты моряк с бескозыркой на макушке.

— Что, пехота, рты поразевала? Где старшой, давай его сюда!

Рыкин еще издали узнал горбоносого — с ним встречались последний раз год назад в Севастопольском Совете — и весело крикнул:

— Полундра, Петька Борщ!

— Ты! — У горбоносого растянулись в улыбке большие губы. — Семка — сатана!

Он, расставив крыльями руки, прыгнул на Рыкина и стал мять в объятиях.

— Вот где свиделись, Семка! А усища, как у боцмана!

— Полегче, там кость поцарапана пулей. — Рыкин хлопал здоровой рукой по спине товарища. — Чертяка подводная!

— Семен, зови командира, — сказал Петр, отпуская Рыкина.

— Командир тут, перед тобой.

— Ты сам?

— Ну, чего выпучился, как бычок мариупольский? Я и есть.

— Давай к нашему в каюту. — И Петр помог вскарабкаться Семену по высоким стальным ступенькам.

Командир бронепоезда — большеголовый, с редкими рыжими усами толстяк — выслушал Рыкина, уточнил обстановку на карте, что-то записал в потертом блокноте карандашом и пообещал:

— Сейчас дадим прикурить!

Рыкину было ясно, кому именно «дадут прикурить», и он тоже улыбнулся. Потом перед уходом попросил: