Бенгальские душители

Можно понять ярость, охватившую туземцев, когда они познакомились с пулями дум-дум. Эти воинственные, драчливые племена привыкли к обычным пулям в никелевой оболочке, которые вполне прилично вели себя по отношению к ним, и чуть ли не уверовали в свою неуязвимость. И вдруг — раздробленные кости, разорванные ткани, обреченные на смерть раненые. Не бой, а людская мясорубка! Даже самые отчаянные и решительные, и те впали в панику.

Старик Мокрани, прозванный Безумным муллой и прославившийся неистовыми проповедями, приводившими в фанатичный экстаз правоверных мусульман, был разгневан. Он обещал своей пастве победу, причем победу решительную — уничтожение всей английской армии! И вдруг его престиж безнадежно подорван: пророки не могут ошибаться! Пытаясь хоть как-то спасти положение, Безумный мулла, бессовестно перевирая высказывания из священных книг, обвинял во всем двух пленных офицеров. Привлечь майора с лейтенантом к ответу за позорное поражение и сделать их козлами отпущения было для муллы детской игрой.

Над офицерами нависла серьезная опасность: ведь они находились в руках у фанатиков, известных своей жестокостью по отношению к пленным. Кто знает, какую на этот раз придумают пытку дикие азиаты!

Пленники понимали, что спасения ждать неоткуда, и мужественно ожидали самого худшего, так как знали: в этой войне нет места пощаде! Единственным утешением для них было то, что кольцо вокруг их лагеря прорвано.

Больше всего офицеров тяготило их постоянное пребывание на виду у всех. Открытому воздуху они предпочли бы тюрьму, где смогли бы в уединении предаваться печальным раздумьям. Они гордо сносили оскорбления, которыми осыпали пленных туземцы, и их выдержка и хладнокровие даже снискали к ним уважение со стороны отдельных воинов-мусульман.

Особенно неистовствовал в отношении европейцев Безумный мулла. В грязном рубище, едва прикрывавшем его тело, с обнаженными руками и ногами, с всклокоченной бородой и горящими на худом лице глазами, он то и дело приходил оскорблять англичан, бранил их, совал им под нос кулак и даже пытался царапать черными и скрюченными, как у хищной птицы, когтями. Среди непонятных слов, которые изрыгал фанатик, постоянно повторялось одно — «дум-дум».

Лейтенант Тейлор, несмотря на свой удивительно спокойный для молодого человека характер, однажды не выдержал. В приступе гнева он, резко выбросив кулак, ударил муллу в лицо. Послышался хруст, и старик со сломанной нижней челюстью мешком повалился на землю.

— А это тоже дум-дум? — спросил лейтенант после отлично проведенного удара, который одобрил бы и чемпион Соединенного Королевства [53].

Не в силах сказать хоть слово, старик лишь барахтался, кряхтя и стеная. Изо рта его потекла кровавая пена.

— Браво, Тейлор! — воскликнул майор. — Надеюсь, этот негодяй не сможет больше призывать к священной войне против нас!

Офицеры были уверены, что их тотчас растерзают за увечье, нанесенное столь почитаемому святому лицу. Ничуть не бывало! То ли упал престиж старика, то ли решили сохранить им жизнь для особо изощренных истязаний, только пленных заперли в глинобитном домике, охраняемом целой группой вооруженных до зубов мятежников.

Тут только смогли они отвести душу и поделиться теми ужасными вестями, которые дошли до них перед самым боем. Первым нарушил тишину майор.

— Ах, Тейлор, — проговорил он с болью в голосе, — если бы вы знали, как я несчастен! Моя жена, моя чудесная подруга убита!.. Ясновидение меня не обмануло… Бедные мои дети остались круглыми сиротами, безо всякой поддержки… Ведь меня уже, можно считать, тоже нет.

— А мне каково, милорд!.. Я потерял отца! Он тоже убит! Бедный отец, мой первый и единственный друг… Ах, милорд, позвольте мне выплакать всю сыновнюю боль… Страдания мои ужасны, грудь разрывается от одной мысли, что я никогда больше не увижу моего доброго отца, не услышу из уст его: «Ричард, мой малыш!» Да, я всегда был для него малышом… Отец, отец!..

Майор протянул к нему руки, и юноша кинулся к герцогу, рыдая.

Эти мужественные люди, только что хладнокровно подставлявшие грудь смертельной опасности на поле боя, дали волю своим горестным чувствам. Обильно текли слезы, сердца разрывались от безысходности.

— Подумайте только, Тейлор, — сказал майор, тщетно стараясь придать голосу твердость, — ведь Мери всего лишь пятнадцать лет, а Патрику — четырнадцать. Мать убита, дом сожжен! Что же будет с ними? Без средств к существованию, вы слышите, абсолютно без средств, да к тому же гордые, как и положено истинным шотландцам! Признаюсь вам, дорогой Тейлор, я беден!

— Что богатство, милорд! Вы благородны, как Стюарт [54], и храбры, как все члены героического Гордонского полка!

— Как мы чудесно жили! Это было полное, абсолютное счастье! Такое не может длиться до бесконечности…

Помолчав немного, майор продолжал:

— Семейство наше, некогда очень богатое, оказалось полностью разоренным из-за поражения под Канпуром, погрузившего в траур всю нашу любимую родину…

— Да, — перебил его лейтенант, — после этой битвы во всем Соединенном Королевстве не найдется семьи, не оплакивающей кого-нибудь из своих.

Майор со слезами на глазах делился с юношей грустными воспоминаниями. Он рассказал, как его отец доверил все свое состояние богатому купцу-парсу, а сам погиб из-за предательства, навеки покрывшего позором имя Нана Сахиба. Поведал и о том, как уцелел в своей колыбельке, как бедствовал, оставшись сиротой и оказавшись без средств к существованию, как, вместе с детьми других жертв войны, был воспитан на казенный счет, бедствовал, будучи курсантом, а затем и младшим офицером, пока, наконец, не достиг чина, обеспечивающего достаток. Вспомнил он и о своей женитьбе, о надеждах, о рождении детей.

Заметив, что сам он и не подозревал о богатстве, доверенном парсу, майор сказал:

— Я подхожу к моменту, самому удивительному в моей жизни. Случилось это буквально за несколько дней до войны. Значит, около трех месяцев тому назад. В воздухе уже чувствовалось приближение бури. Предвидя мятеж, губернатор Пешавара поручил мне срочно проинспектировать пограничные заставы. В сопровождении полуэскадрона улан я быстро совершил рейд по труднодоступным местам, и повсюду наше появление вносило известное разнообразие в монотонную жизнь гарнизонов. Заканчивалась поездка Хайберским проходом. Мы продвигались вдоль горной реки от форта Джамруд до Али-Масджида, где ущелье сужается и переходит в узкий коридор шириной шагов в пятнадцать. Еще издали увидел я огромный караван. До полутора тысяч тяжело нагруженных верблюдов спокойно шагали по склону горы. Время было мирное, и караван с грузом, стоившим миллионы, не имел охраны, — разве что погонщики верблюдов держали при себе кое-какое оружие. Мне подумалось, что такое богатство может соблазнить разбойников, бесчинствующих в этом краю. И как в воду глянул! Я увидел в подзорную трубу, что сразу же за горловиной у Али-Масджида сидели в засаде человек четыреста бандитов. Как только первые верблюды вошли в ущелье, началась оглушительная пальба, и пули сразили с полсотни бедных животных. Людей охватила паника. Одни из них разбежались, другие смиренно повалились на колени. А уж разбойники, конечно, начали вспарывать тюки и попутно рубить головы этим трусам, умолявшим о пощаде вместо того, чтобы обороняться. Уланы мои, не выдавая своего присутствия, оказались свидетелями этого возмутительного нападения, совершенного на территории, подвластной Англии, и я полностью разделял их возмущение. Нас было всего человек шестьдесят, и находились мы в укрытии за холмом. Я выдвинулся вперед, приказал взять пики наперевес и скомандовал: «В атаку!» Как вихрь, налетели мы на банду, которая была уверена, что здесь, среди осыпей и других природных преград, им ничто не угрожает. Вдруг я вижу, что старика лет восьмидесяти повалили с коня и вот-вот прикончат. Один бандит уже схватил его за бороду, а другой занес над ним кривую саблю. Ударом наотмашь я отрубаю негодяю кисть руки вместе с саблей и вонзаю острие своей сабли в горло разбойника, который держал старика за бороду. Тем временем уланы мои, ворвавшись в самую гущу бандитов, не перестают колоть и колоть.