Леди в саване

Тогда я заговорил:

— Вы не хотите переодеться, как в прошлый раз? Ваш… ваше платье высохнет. Ну же! Для вас безопаснее переодеться во что-то сухое, а потом вы вновь наденете свою одежду.

— Как я могу это сделать, если вы здесь?

Ее слова поразили меня — поведение ее было абсолютно не похоже на прежнее, в то первое ее посещение. Я просто поклонился — говорить об этом предмете было бы по меньшей мере невежливо — и прошел к окну. Отвел в сторону штору, открыл окно. Прежде чем шагнуть на террасу, я обернулся и сказал:

— Не спешите. Спешить некуда. Вы найдете там все, что вам может понадобиться. Я постою на террасе, пока вы не позовете меня. — Потом я вышел на террасу, плотно прикрыв за собой створку окна.

Я стоял, всматриваясь в ночной мрак, как мне показалось, совсем недолго; мысли в голове спутались. Из комнаты послышался шорох, и я заметил фигуру в темно-коричневом, выглянувшую из-за шторы. Поднялась белая рука, делая мне знак войти. Я вернулся в комнату и запер окно. Она уже успела пересечь комнату и вновь стояла на коленях у камина, протянув к огню руки. Полурасправленный саван лежал на краю камина, от него шел густой пар. Я принес несколько подушек, сложил их горкой возле нее.

— Присядьте, — сказал я, — и спокойно отдохните в тепле.

Возможно, это был просто отсвет яркого пламени, но я увидел румянец на ее лице, когда она обратила ко мне свои сияющие глаза. Не говоря ни слова, с легким церемонным поклоном она тут же опустилась на подушки. Я накинул ей на плечи плед из плотной шерсти и сам уселся на стуле в двух футах от нее.

Минут пять мы сидели в полном молчании. Наконец, повернув ко мне голову, она произнесла мягким тихим голосом:

— Я намеревалась прийти раньше с целью поблагодарить вас за исполненное великодушия внимание, которое вы мне оказали, но обстоятельства сложились так, что я не могла покинуть мою… мою… — она запнулась, а потом продолжила: —…мое пристанище. Я не вольна поступать по своему желанию, как вы и другие. Мое существование удручающе сурово, сковано хладом, переполнено ужасами. Но я действительноблагодарна вам. Что до меня, то я не сожалею о случившейся задержке, потому что всякий проходивший час обнаруживал со все возрастающей очевидностью, что вы отнеслись ко мне с пониманием, сочувствием, добротой. Мне остается только надеяться, что когда-нибудь вы, возможно, поймете всю меру своей доброты и всю меру моей благодарности вам.

— Я рад служить вам, — нерешительным, как мне показалось, голосом произнес я и протянул ей руку.

Она не замечала моей руки. Глаза ее теперь были устремлены на огонь, и теплый отблеск лег на ее лоб, щеку и шею. Укор был столь мягко выражен, что никто бы не оскорбился. Было очевидно, что она по-своему застенчива или сдержанна и не допустит большей близости с ней, не допустит даже прикосновения к своей руке. Но то, что сердцем она откликалась, тоже было очевидно — это читалось во взгляде ее дивных черных лучистых глаз. Эти взгляды — настоящие молнии, перечеркивавшие ее выразительную сдержанность, — положили конец моим колебаниям, если они были у меня. Теперь я совершенно уверился в том, что мое сердце покорено. Я понял, что полюбил, по-настоящему и так сильно полюбил, что без этой женщины рядом со мной, кто бы она ни была, мое будущее окажется абсолютно бессмысленным.

Теперь было ясно, что она не намерена задерживаться в этот раз так надолго, как в прошлый. Когда замковые часы пробили полночь, она неожиданно вскочила на ноги со словами:

— Я должна идти! Полночь!

Я тотчас поднялся, напряженность в ее голосе мгновенно прогнала сон, который подкрадывался ко мне, успевшему расслабиться и согреться. Она вновь неописуемо спешила, поэтому я кинулся к окну, но, обернувшись, увидел, что она, несмотря на спешку, не двинулась с места. Я указал на ширму и, скрывшись за штору, открыл окно до полу, затем вышел на террасу. Укрываясь за шторой, краем глаза я видел, как она подняла свой саван, лежавший у камина, уже сухой.

Ей потребовалось невероятно мало времени, и она выскользнула из комнаты на террасу — вновь в этом чудовищном одеянии. Торопливо ступая босыми ногами по мокрому холодному, тут же вызвавшему у нее невольную дрожь мрамору и минуя меня, она прошептала:

— Еще раз спасибо. Вы действительнодобры ко мне. Вы способны меня понять.

И вновь я стоял на террасе, наблюдая, как она, будто тень, скользнула по ступеням вниз и скрылась за ближайшей купой кустов. Потом она понеслась от одной точки к другой, все наращивая скорость. Луна к этому времени спряталась за грядой облаков, поэтому было плохо видно. Я только различал бледное свечение тут и там на ее тайном пути.

Долго стоял я в одиночестве, погруженный в мысли: отмечая для себя ее путь, я не мог не задаваться вопросом о ее конечной цели. Моя гостья упомянула о своем «пристанище», поэтому я знал, что она следовала в некоем определенном направлении.

Но что было толку задаваться вопросами. Я не имел ни малейшего представления о месте ее пребывания, поэтому мне совершенно не от чего было оттолкнуться в моих размышлениях. И я вернулся в комнату, оставив окно открытым. Казалось, что так — при открытом окне — между нами будет одной преградой меньше. Я собрал подушки и пледы, оставленные возле камина, где огонь уже не полыхал, но горел ровно и ясно, и отнес их на место. Тетя Джанет, по обыкновению, могла зайти ко мне утром, и мне не хотелось, чтобы у нее возникли какие-нибудь домыслы. Она слишком умная женщина — ей ли не разгадать тайну, особенно если эта тайна связана с моими переживаниями. Интересно, что бы она сказала, если бы увидела, как я целовал подушку, на которой покоилась голова моей прекрасной гостьи?

Когда я лег в темноте, если не считать затухавшего огня в камине, то должен был мысленно признаться себе, что, где бы ни было ее пристанище — на земле, на небесах или в аду, — она мне дороже всего на свете. В этот раз, уходя, она не обмолвилась о том, что придет еще. Я был так захвачен ею, когда она оставалась со мной, и так расстроен ее внезапным уходом, что упустил возможность попросить ее об этом. И вот теперь я вынужден, как и прежде, полагаться на ее случайное появление — на случай, который, боюсь, не могу и не сумею приблизить.

Конечно же, тетя Джанет появилась у меня ранним утром. Я еще спал, когда она постучала в мою дверь. Благодаря чисто физическому автоматизму, который выработался в силу привычки определять происхождение звука, я проснулся с мыслью, что это тетя Джанет стучит и ожидает, чтобы ее впустили. Я выпрыгнул из кровати, а потом, когда отпер дверь, вновь прыжком забрался в кровать. Войдя в комнату, тетя Джанет заговорила о том, что в комнате холодно:

— Ей-богу, парень, ты тут насмерть замерзнешь. — Оглядевшись и заметив золу от выгоревших в камине дров, она добавила: — Э, да ты не совсем дурень, у тебя хватило ума развести огонь. Хорошо, что я позаботилась, чтобы тут были сухие поленья, у тебя под рукой. — Очевидно она почувствовала, что холодом тянуло из окна, потому что прошла к окну и отодвинула штору. Когда она увидела, что окно раскрыто, она воздела руки в испуге, который мне, знавшему, насколько мало она осведомлена и насколько мало у нее причин пугаться, показался комичным. Она быстро закрыла окно и, подойдя близко к моей кровати, произнесла: — Для меня, твоей старой тетушки, это была опять страшная ночь, парень.

— Опять что-то снилось, тетя Джанет? — спросил я, как мне самому показалось, в довольно непочтительном тоне.

Она покачала головой:

— Нет, Руперт, если только Господь не дает нам во снах то, что мы, по своей духовной слепоте, считаем видениями.

При этой ее фразе я насторожился. Если тетя Джанет называет меня Рупертом, как случалось во времена, когда была жива моя дорогая мать, то с ней произошло что-то очень серьезное. Поскольку я теперь вернулся мыслями в детство, ожившее благодаря этому единственному ее слову, я решил, что лучший способ подбодрить тетушку — это вернуть, если мне удастся, и ее в те времена. Я похлопал по краю кровати, как делал ребенком, когда хотел, чтобы тетя утешила меня, и сказал: