Полет «Феникса»

Теперь песок, бивший в ветровое стекло, был чёрного цвета — должно быть, они попали в собственную тень. Внешне и по звуку это было похоже на чёрный дождь. А позади все оставалось жёлтым.

Таунс нагнулся над штурвальной колонкой, как будто лишняя пара дюймов чем-то увеличивала пятидесятиярдовый предел видимости. Он готов был нажать рычаг в тот самый миг, когда увидит землю.

Когда высотомер показал тысячу пятьсот футов, Моран спросил:

— Садимся на ботинки?

— Придётся, иначе нам никогда не взлететь.

— Ясно.

Штурман уже перестал автоматически считывать показания приборов. Теперь в этом не было смысла. Таунс посадит машину только головой и руками. Морану хотелось сейчас высказать свои чувства: «Знай, Фрэнк, нет никого, с кем бы я ещё хотел летать». Но вслух такого не вымолвишь, да и Таунсу теперь это неважно: они уже слились в одно — этот человек и его машина.

— Я слежу, — вот все, что он смог сказать.

— Давай.

Моран тоже наклонился, уперев руки в губчатую аварийную обивку. В самом конце наступит миг, когда нужно будет попытаться избежать удара. Внизу ничего не было видно, ни изменения цвета, ни прояснения или затемнения сплошной пелены. Высотомер, отрегулированный по уровню моря, мог теперь искажать показания на целую тысячу футов.

«Скайтрак» быстро терял скорость. Обтекание было плавным, к тому же, слава богу, не изменилось направление ветра, но теперь Таунсу нужно было избежать пикирования. При отсутствии видимости ощущалось приближение земли — чувство «нуля футов», возникающее из многих мелочей: давление на барабанные перепонки, вдавливание в кресло, реакция организма на падение скорости, тяжесть машины, которую он ощущал, даже не держа рук на штурвале. Моран несколько раз медленно закрыл глаза, чтобы избежать потери пространственной ориентации.

— Думаю, уже близко, — бросил Таунс.

— Угу.

Предметы задёргались, заскрипели металлические узлы-ощутимо падала подъёмная сила под крыльями.

— Думаю, что…

— Плато…

— Ещё не земля.

— Уже рядом.

Морану подумалось: «В гору не врезались. А могли бы».

Мимо что-то проплыло, Таунс резко нажал рычаг, и они опять ощутили подъем, но ничего нельзя было разглядеть, пока, извиваясь, не промелькнула серповидная дюна. Пелена песка впереди была непроницаема, и Моран сознавал, что даже если бы самолёт уже стоял на земле, они все равно ничего не увидели бы, потому что не было границы между небом и твердью.

Они миновали плато и летели теперь между низкими дюнами, пропахивая колёсами вздыбленные вершины. Щели закрылков были широко раскрыты, чтобы ещё хоть на мгновение удержать подъёмную силу, пока инерция не замрёт на точке покоя в тот самый момент, когда девятнадцать тонн мёртвого груза забарахтаются в песке, падут всей тяжестью и дезинтегрируют.

Моран отметил на листке время и скорость и сунул его в тот же карман, что и первый. Раздался грохот, как от морского прибоя, и он закричал:

— Касание, Фрэнк, касание…

— Нет ещё.

Моран глянул, туго ли затянут ремень безопасности на Таунсе, подтянул свой, приподнял колени и, уперев ноги в перекладину кресла, а руки положив свободно на колени, усилием воли заставил себя расслабиться.

Шасси нырнуло в плотный песок, и как только упал нос, Таунс отжал рычаг. Машина задёргалась, и в тот самый миг, когда колёса ударились о землю и гидравлика приняла на себя первый, второй и третий удары, а на ветровом стекле рассыпалась груда песка, мимо проплыла чёрная дюна. Дёрнулась кабина, бешено затрясло приборную доску на антивибрационной стенке. Сзади кто-то кричал.

«Скайтрак» последний раз ударился о землю и закружился на месте. Колесо на что-то наткнулось, машина отскочила бумерангом, беспорядочно затряслась, упираясь стойками шасси и принимая удар на фюзеляж. Сквозь шум слышно было, как треснул лонжерон. Моран успел услышать, как оборвалось крепление груза и как груз всей своей тяжестью проломил обшивку, когда самолёт в последний раз дёрнулся всем корпусом. Потом кровь переполнила одну сторону головы, и штурман потерял сознание. Кто-то завизжал. И все затихло.

ГЛАВА 3

Снаружи, куда выбежал, прикрыв лицо руками, Тилни, сквозь пелену взмывающих песчинок фильтровалось золотое свечение. Кольцо окрестных дюн отбрасывало горбы теней. Среди следов валялась опора шасси. Порывы ветра едва не валили с ног худого Тилни.

Пассажиры выбрались наружу, чтобы размяться, и разглядывали золотое небо и причудливые горбатые дюны; молча они бродили взад-вперёд.

Крепко прижав к груди обезьянку, Робертс сидел на земле, пытаясь успокоить животное. Открытый рот обезьянки исказила гримаса страха, сквозь рубашку Робертс чувствовал её острые зубы. Она испачкала его, но он этого не замечал, повторяя раз за разом: «Бимбо… все хорошо, Бимбо», — и гладил похожую на кокосовый орех головку.

Моран очнулся, как только кончилось дёрганье. Отстегнул ремень, выбрался из кресла и с удивлением вслушался в шорох песка.

Таунс высвободился из своего ремня и какое-то время продолжал сидеть, уставившись прямо перед собой. Его лицо было пепельным.

— Ты цел, Франки?

После показавшейся долгой паузы Таунс ответил; «Угу». Он встал и, качаясь, прошёл в дверь, а Моран вспомнил, что кто-то дико кричал. Он пошёл следом.

Свет в главном отсеке был тусклым. Кто-то открыл дверь, её качало на ветру. При посадке скалой пропороло фюзеляж, и ботинки Морана ступили прямо в песок. Один из пассажиров поинтересовался:

— Свет работает?

Выключатели потерялись в жёваных складках обшивки, и Моран, вернувшись в кабину, попробовал включить аварийную цепь, но и она не работала. У Кроу и Бедами оказался электрический фонарик. При его свете они увидели на полу, там, где скала пробила фюзеляж, безжизненное тело. Кроу отвёл в сторону фонарик и осмотрелся. К ним присоединились Моран и Лумис; Таунс принёс из кабины аварийный фонарь, о котором забыл Моран.

Жертв оказалось две. Оба трупа уложили рядом, в задней части главного отсека. Среди груза была незакреплённая клеть с тяжёлыми буровыми наконечниками. Она проломила переборку и вдребезги разнесла несколько задних сидений. Целый час ушёл на то, чтобы вытащить из-под обломков юношу-немца. Таунс дал ему морфий из аварийного набора, и он затих. Уложив его на два передних сиденья и закрепив тело привязными ремнями, Кроу с Бедами вышли наружу и закурили, заслонив от ветра зажигалку. Они молчали, прислонясь к корпусу самолёта. Слушали, как внутри бравый вояка Харрис отдавал какие-то команды своему сержанту.

— Утихает, Дейв, — заметил Кроу.

— Что?

— Ветер.

— Поздновато.

В песчаной пелене мелькнула чья-то фигура. Вот она вовсе исчезла из виду, и Кроу сказал:

— Что там за идиот?

Они с Бедами отправились посмотреть, кто это, и вскоре привели Тилни.

— Будешь слоняться, Тили, запросто потеряешься.

Юноша не отрывал рук от лица. Он хныкал, и его усадили к Робертсону.

— Вот ещё с ним понянчись, Роб. Ради бога, не отпускай его от себя. В этой кутерьме отойдёшь на десять шагов и уже не найдёшь дороги обратно,

— сказал Кроу.

В самолёте капитан Харрис разговаривал с юношей-блондином, припоминая те немногие слова по-немецки, которые знал. Глаза у Кепеля были ясные и спокойные, хотя зрачки оставались расширенными от наркотика. Он почему-то отвечал по-английски: может, оттого, что владел им лучше, чем Харрис немецким.

— Пожалуйста, не нужно больше наркотика. Теперь боль не такая сильная, благодарю вас.

Он небрежно раскуривал сигарету, будто довольный, что может шевелить руками. Кровотечение было слабым, но Лумис, ощупав и осмотрев парня, сказал, что раздроблён таз и сломаны обе ноги. Его нельзя передвигать.

Первый солнечный луч проник через отверстие, где раньше был иллюминатор, и упал на густые яркие волосы Кепеля. К нему обратился капитан Харрис:

— Если тебе что-нибудь понадобится, зови меня или кого другого. Между подушками под тобой есть дырка: внизу брезентовый мешок. Тебе, видишь ли, нельзя двигаться, поэтому если захочешь в уборную… Все устроено очень удобно. — И он улыбнулся докторской улыбкой. — Теперь надо подумать, как привлечь к нам помощь. Спасателей.