Островитяния. Том третий

— Все в соответствии с нашими обычаями. Вы с Джоном совершили обряд так, как совершают его у нас.

Глэдис посмотрела на него с благодарностью — он убедил ее, чего не смог сделать я.

— Мы рады, что вы оба собираетесь жить в усадьбе, когда-то принадлежавшей нам, — произнес лорд Дорн. — Мы уверены, что вы продолжите начатое нами.

— Я ничего не понимаю в сельском хозяйстве, — сказала Глэдис, переводя взгляд с лорда на меня, словно пристыженная.

— В этом нет нужды, — ответил старый лорд.

Я взял Глэдис за руку.

— А сейчас мы выпьем за здоровье вас обоих, — неожиданно сказал Дорн и прошел в смежный с залой кабинет. Я подвел Глэдис к стоявшей перед очагом скамье. Она села, по-прежнему держа в руках букет; я занял место рядом.

На лице лорда Дорна изобразилось волнение, он искал нужное слово. Дорн принес бутылку с ярко-красным напитком и, наполнив четыре бокала, дал их нам.

— За здоровье Глэдис и Джона, — сказал он. — Надеюсь, они будут очень счастливы.

Потом, бросив взгляд на деда, он повторил то же на островитянском и поднял свой бокал.

— Глэдис, — сказал лорд Дорн, тоже поднимая свой, — вы будете счастливы здесь. Мы рады, что вы решили остаться среди нас. Мы уже успели вас полюбить, и теперь вы такой же наш друг, как Джон. Думаю, вам еще предстоит снискать любовь и дружбу многих.

Глэдис слегка наклонила голову и подняла бокал.

— Вы все так добры, — сказала она на островитянском. — И я сама не знаю, отчего я… — было видно, что ей никак не вспомнить слово «плачу». Сделав знак дрожащей рукой, она отпила из своего бокала.

— А теперь мы оставим вас, — сказал лорд Дорн.

— Доброй ночи вам обоим, — добавил Дорн.

Когда они вышли, я взял из рук Глэдис бокал и обнял ее:

— Мы любим друг друга, Глэдис, и нам предстоит много счастливых дней. Я знаю это.

— Нет, не то. Все дело в тебе.

Она плакала безудержно, как ребенок. Я прижал ее к себе и целовал мокрые от слез щеки.

— Что ты хочешь сказать? — спросил я. — За меня не бойся.

— Мне все кажется, что тебе нужен кто-то, совсем не похожий на меня.

— Мне нужна только ты. В тебе — вся моя любовь. Скоро мы поедем в нашу усадьбу. Тебе будет там хорошо, спокойно.

— Поедем, как только ты скажешь.

— Ты еще не видела ее. Она тебе понравится.

— Я хочу поскорее увидеть ее.

— Мы будем ездить верхом. У тебя есть платье для верховой езды?

— Да, конечно.

— Мы можем выехать завтра днем и заночевать в Доринге, а твои вещи доставят по реке. Ты будешь счастлива там. Мы с тобой в одинаковом положении. Поместье живет своей жизнью. И что бы нам ни пришлось делать, мы должны будем все делать и решать вместе… А еще там есть комната, где ты можешь устроить свою мастерскую…

— Я буду счастлива.

— Я тоже. Теперь мы вместе. Больше мне ничего не надо.

Глэдис понемногу успокаивалась. Тишина окружила нас. Мы сидели, глядя на колеблющиеся языки пламени, крепко держась за руки.

— Какая необычная, удивительная зала, — наконец сказала Глэдис.

— Это — сердце той Островитянии, которая хочет оставаться единой и неизменной.

— Я рада, что мы поженились здесь… и мне нравится мое кольцо Дорнов.

Глэдис поглядела на стальную полоску на своем пальце, а я — на нее, близкую, желанную.

— Ты пойдешь со мной? — спросил я. — И останешься со мной на эту ночь?

— А ты хочешь этого?

— Хочу. Ты не слишком устала сегодня?

— Нет, — сказала она, слегка покачав головой.

— Мы пойдем в мою комнату?

— Если хочешь.

— Там можно разжечь очаг. Она навсегда моя, а теперь наша — в этом доме.

Мы прошли безлюдными коридорами, от камня которых веяло холодом, в комнату Глэдис.

Я развел огонь, и мы сели на ковер перед очагом. За нашими спинами в комнате царила темнота, только вспыхивали яркие блики на медном кувшине, куда Глэдис поставила астры, на темных полированных створках платяного шкафа. Глэдис завороженно глядела на огонь, высвечивавший ее лицо и бросавший красноватые отсветы на ее белое платье.

— А в нашей усадьбе тоже есть такие очаги? — спросила она.

— Здесь дома отапливаются только так, — ответил я.

— А зимой холодно?

— Холодно. Дни ясные, безветренные, но снегу немного.

— Ты сказал, у меня будет мастерская?

— Да, с окном на юг, а в Америке оно глядело бы на север.

— А время рисовать останется?

— Сколько пожелаешь.

— Расскажи мне о нашем поместье, — сказала Глэдис, протягивая к огню руку. Я стал описывать окружающие усадьбу земли, дом, комнату, которую я приготовил для нее, и все это живо вставало перед моими глазами…

— Поцелуй меня, — сказала Глэдис и, подняв лицо, подставила свои губы. — Мы будем счастливы там.

Ровно горящие дрова шипели и тихо и деловито потрескивали. Запах смолы смешивался с влажным и благоуханным запахом астр. Я поцеловал Глэдис, потом, оторвавшись от ее губ, взглянул на ее лицо и поцеловал снова.

— Ты нужен мне, — сказала она, — и ты должен заботиться обо мне. Когда-то я чувствовала себя вполне самостоятельной, но, пока добиралась сюда, израсходовала весь запас самостоятельности. Поэтому я сегодня и плакала.

— Ты тоже нужна мне, — ответил я, — и мы вместе построим для нас хорошую жизнь.

— Ты все время заглядываешь в будущее, Джон. Я вижу это по твоему лицу. А я довольствуюсь настоящим.

— Все мое счастье в тебе, ежеминутно. Будущее и настоящее для меня едины.

— Ания и алия, — тихо проговорила Глэдис. — Я много думала об этом.

В комнате стало темнее. Лицо Глэдис было так прекрасно, поцелуи так сладки, что мне не хотелось отпускать ее ни на мгновение.

— Ты рад, что я — твоя жена? — спросила она.

— Никто другой не мог бы стать ею.

— Даже Дорна? Даже та, другая девушка?

— Нет, — ответил я, — ты — самая родная.

— Мы оба еще американцы. В конце концов, ты не так уж похож на островитянина. И я понимаю Дорна… или, вернее, он понимает меня. Я рада, что у нас такой друг. Есть ли здесь еще столь же замечательные люди?

— Их много, — сказал я, — и среди них — женщины, которых ты полюбишь.

— Я уже люблю Некку. Она станет нашим другом… Она обещала помочь мне с одеждой. Но хватит ли у нее времени, если мы завтра отправимся в усадьбу?

— Не обязательно ехать завтра.

— Но ты же хотел!

— Тогда решим позже.

— Если ты хочешь — едем. С одеждой можно и подождать.

Я посмотрел в ее усталые, возбужденно блестящие глаза. Огонь дотлевал, становилось все прохладнее.

— Пора ложиться, — сказал я.

Медленно, тяжело дыша, Глэдис начала говорить, но осеклась. Я угадал ее мысль — я и сам так думал. Иностранцам в чужой стране нужно было время, чтобы привыкнуть и обустроиться. Заводить ребенка сразу не следовало… Некка говорила об этом с Глэдис.

Робко поглядывая друг на друга, мы тем не менее не чувствовали никакой стесненности и начали расстилать постель так, словно жили вместе уже давным-давно.

Мы легли в темноте, тесно прижавшись, и на какое-то мгновение тело Глэдис показалось мне чужим — ощущение его смешалось с памятью о теле другой женщины. Я обнял и поцеловал ее, стараясь отогнать воспоминания и думать только о ней.

Было уже далеко за полночь. Порывы холодного ветра приносили в открытое окно запах моря и просоленного морским ветром сена. Болота лежали кругом, к востоку простирались равнины Нижнего Доринга, а за ними вздымались высокие горы, которых Глэдис еще никогда не видела. На севере находилось наше поместье; оно представлялось мне сейчас отчетливо, во всех мелочах. Комната, где мы лежали, была нашей — моей и ее, — нашей и всех наших потомков.

Я еще крепче обнял Глэдис, руки мои гладили ее, блуждали по ее телу, познавая его форму, такую живую и близкую; я вдыхал ее сладостный запах; я дышал ею. Дом Дорнов, комната, кровать, мы с Глэдис, тесно прижавшиеся друг к другу, — все плыло сквозь ночную тьму. Вдвоем, мы были одни в целом мире. Мы пробудились от дурного, тревожного сна ожидания, пробудились во тьме, дабы познать совершенство друг друга.