Финансы Великого герцога

— Доброе утро, Хоакин, — произнес он низким, хрипловатым голосом.

— Доброе утро, ваше высочество.

— Какой прок теперь спрашивать про меню?

— В свое время ваше высочество изволили приказать…

— Знаю, но, черт побери, я спрашиваю, какой в этом прок? Ведь есть все равно нечего.

— Ваше высочество, у нас есть прелестные hors d'oeuvres: [9]редька, редис, сельдерей, салат, пепперони…

— Проклятье! Хоакин, ты знаешь, кто я?

— Знаю ли я, кто ваше высочество?

— Да, ты разве не слышишь?

— Ваше высочество… — герцог Рамон Двадцатый Майоркский и Меноркский, граф…

— Достаточно! Я думал, ты принимаешь меня за Навуходоносора Вавилонского. Редька, редиска, сельдерей, салат, пепперони — ты забыл еще тимофеевку с соломенной сечкой! И ты еще утверждаешь, что у нас есть еда!

— Конечно! Ведь это только закуски — среди которых я не успел упомянуть сардины, а есть еще мидии и крольчатина.

— Крольчатина! О где вы, нравы дона Херонимо! Животное, презренное во все века! Сколько времени я уже ем крольчатину?

— Вчера ваше высочество ели зайца…

— Хоакин! Ни Бог Отец, ни Эскофье [10]не в силах превратить кролика в зайца — даже в курицу. Запомни это.

— Завтра я собирался приготовить blanquette de veau. [11]

— Blanquette de veau… Ах, Хоакин, где же ты раздобыл телятину?

— Мой дядя, житель Майорки и большой поклонник вашего высочества…

— Не говори мне о жителях Майорки, Хоакин! Это сборище жалких бунтовщиков — тебе ведь известно, как они обошлись с нашим родом.

— Ваше высочество, я родился на Майорке и майоркец по происхождению, но в сердце я всегда был добрым меноркцем, как и мой дядя.

— Очень хорошо. Так что же дядя?

— Вчера на рыболовном судне, которое пришло из Пальмаса, он прислал мне теленка. Мой двоюродный брат — капитан судна. И завтра на обед я думал приготовить blanquette de veau… а на ужин…

— Понимаю: телячье жаркое! Ты с такой осторожностью сообщаешь мне об этом: сначала blanquette de veau, потом телячье жаркое. Боишься, как бы я не умер от радости? Хоакин, ты — настоящий перл, ты мастер своего дела. Ты умеешь не только готовить пищу, но и добывать ее. Хоакин!

— Слушаю, ваше высочество.

— Как ты считаешь, твой дядя… Я подумал…

— Ваше высочество хочет спросить, нет ли у моего дяди еще нескольких ненужных телят?

— Нет… я подумал, не предложить ли твоему дяде титул придворного поставщика его высочества? За небольшую компенсацию…

— Ваше высочество… Ведь ваше высочество знают, что титул придворного поставщика всегда давался…

— Бесплатно — к сожалению, я это знаю, Хоакин; значит, ты не думаешь, чтобы твой дядя…

— Ваше высочество, мой дядя — меноркец в душе, как и я, но я не знаю… не думаю…

— Понимаю. Он добрый меноркец, но не настолько, чтобы стать придворным поставщиком. Что ж, между нами, я разделяю его чувства. Огюст, была ли сегодня почта?

— Да, ваше высочество, сеньор Пакено ждет вас в кабинете.

— Отлично. Хоакин, приготовь завтрак из того, что имеется.

Герцог кивнул Хоакину, и тот удалился с поклоном. Через распахнутые Огюстом двери его высочество прошествовал в кабинет, где его ожидал маленький седой господин в сюртучке и пенсне с золочеными дужками. Завидев дона Рамона, господин встал с кресла и почтительно поклонился.

Глава вторая,

в коей автор стремится показать, что счастье не всегда живет на вершинах

Сеньор Эстебан Пакено происходил из древнего меноркского рода, который еще в XVI веке сумел войти в историю великого герцогства. Из поколения в поколение предки Пакено несли службу у правящего рода Рамиросов, чаще военную и придворную, реже дипломатическую, но всегда — за плохое вознаграждение. Верность и жертвенность, к которым Пакено с самого начала имели большую склонность, со временем стали их второй натурой; на мир они смотрели, соразмеряясь не с вечностью и даже не со своим интересом, но с интересами того герцога, который в то время волею случая правил Меноркой. Так и случилось, что сеньору Эстебану, как трудовой лошадке, довелось служить трем поколениям герцогов — Луису XI, Рамону XIX и Рамону XX. Их именем он с 1876 года распоряжался финансами великого герцогства, занимая, говоря по правде, незавидную должность, ибо от своего обладателя она требовала змеиной хитрости, ослиного упорства и умения прощать, достойного святого. Быть может, сеньору Пакено недоставало первого качества, но этот недостаток восполнялся избытком последних двух. Каким бы отчаянным ни казалось положение, он никогда не впадал в уныние; с решимостью и упорством он продолжал бомбардировать сомнительные банкирские дома Европы просьбами о ссуде и письмами с извинениями. В 1910 году в Европе не было человека, который бы знал ростовщиков и экономических спекулянтов лучше, чем сеньор Пакено; который бы лучше разбирался в психологии этих господ и лучше справлялся с составлением письмовника для начинающих банкротов. И вместе с тем не было никого, чьи мысли были бы столь далеки от этих дел, как были далеки от них мысли сеньора Пакено; день за днем он полумеханически занимался перепиской, а тем временем его сердце мечтало об Испании и о белой келье в далеком иезуитском монастыре; его глаза видели длинные коридоры с каменным полом, монастырскую церковь и рядом — цветущий сад; его уши ласкала тишина, царившая в голых стенах. Именно в этом монастыре некогда воспитывался сеньор Эстебан, и вернуться туда было мечтой его жизни. Но пока он мечтал об этом, годы проходили в затянувшейся, бесконечной борьбе за то, чтобы удержать на плаву финансы великого герцогства, — борьбе, которую сеньор Эстебан вел уже не столько ради отечества, сколько ради своего молодого господина. Потому что дон Рамон присвоил себе все сокровища преданности, которые сеньор Эстебан унаследовал от своих предков. Будучи двадцатью пятью годами старше своего повелителя, сеньор Пакено находился у него в полном подчинении. Что бы ни сказал дон Рамон, для него это было законом, и если бы дон Рамон приказал ему совершить преступление, он бы его совершил; но пока ради дона Рамона он тратил годы на переписку с ростовщиками нашей части света, между тем как мечта об иезуитской школе в Барселоне уплывала от него все дальше и дальше.

Преданность сеньора Пакено дон Рамон принимал так же, как и большинство явлений, которые он встречал в своей жизни, то есть с неиссякаемым оптимизмом и как нечто само собой разумеющееся. Задумываться о жизненных трудностях казалось ему занятием, лишенным смысла; его чувства не были глубоки, зато он получил в меру хорошее образование и основательную убежденность в суетности всего, что ни есть на свете. Неизменным источником, который питал легкомыслие дона Рамона, было то ложное положение, в котором находится самодержавный правитель, государство которого начисто лишено ресурсов. Любая попытка герцога «править» была заведомо обречена на неудачу, так как для осуществления любого его предприятия отсутствовало наипервейшее условие — деньги. Через год после восшествия на престол попытки править стали реже; и к 1910 году дон Рамон давно уже ограничивался лишь тем, что с помощью сеньора Пакено старался не дать машине заглохнуть. Что, как он справедливо говаривал, не было синекурой.

В упомянутое февральское утро сеньор Пакено встретил выход своего господина более озабоченно, чем обычно. Взгляд его глаз сквозь пенсне в золотой оправе был тяжел и серьезен, а в манере держаться чувствовалась нервозность, — все это оказало на великого герцога свое обычное действие, а именно почти удвоило его бодрость. Сделав приветственный жест сигарой, великий герцог погрузил руки в карманы брюк и, с прищуром взглянув на сеньора Эстебана, сказал:

— Доброе утро, Пакено!

— Доброе утро, ваше высочество.