Найти и обезвредить. Чистые руки. Марчелло и Кgrad

— Так чем могу быть полезен, молодой человек? — спросил он.

— Мне хотелось бы поговорить по поводу вашего заявления к нам, — скованно сказал я.

— Заявления?.. Я все там написал, что же еще?

— Все по порядку, с самого начала. Есть неясности, мягко говоря.

Амурскому не хотелось пересказывать все с самого начала, но я просил, а потом настоял на том, чтобы он рассказал по крайней мере самые важные моменты, которые бы дополняли или поясняли его заявление. Он закурил и долго раздумывал. Мне не совсем понятно было такое его поведение, но я терпеливо ждал.

— Когда бросили меня в камеру, — начал он почему-то с середины, — тот тип уже сидел на нарах и беззаботно болтал ногами, будто заранее поджидал меня. Или кого-то другого, одним словом — жертву.

— Почему вы сделали такой вывод?

— Мне так показалось. Иногда это можно просто почувствовать. Да... Я не могу этого объяснить, но я сразу его «срисовал», — продолжал Амурский после паузы. — На это нужно иметь нюх, как у гончей собаки. Он явно переигрывал. К нему бросали меня, как цыпленка на съедение удаву, а он даже глазом не повел. Поначалу рта не раскрывал. Не интересуется, видите ли... Так не бывает в «казенном доме». Сидел я с ним недолго, но, по-моему, посадили меня к нему — или наоборот — не зря. Работал он на швабов. Убежден. У меня на таких верный глаз.

— Но, если это так, то, может, у вас есть какие-то доказательства? — Я по-прежнему не находил в его объяснениях конкретных фактов, которые бы подтверждали его заявление.

— Записей не вел. Да и не думал, что все надо запоминать. Жили там одним днем. Прожил день и ладно. Но и тому прожитому дню не был рад. Не рад был самому себе. Самого себя не видно, а вот когда смотрел на других, сразу представлял, в какого превратился доходягу. И скажу вам, живуч же человек! Такая тоска на душе — будь что будет, лишь бы побыстрее все кончилось. А оно не кончалось... Вам не приходилось жить в комнате, под полом которой беспрерывно и монотонно гудит мотор? — глубоко затянувшись табачным дымом, вдруг спросил Амурский.

Я не стал припоминать подобной ситуации, а только покрутил головой, чтобы не прерывать собеседника и не отвлекаться от начатого разговора.

— И сквозь щели пола просачивается газ, от которого болит голова и подкатывает тошнота, рвота, а желудок пустой. Вот в таком угарном состоянии я находился там все время. Так что было не до запоминаний, не до дневников. Да и вспоминать все это не хочется.

После этих слов неудобно было настаивать, но пришлось спросить;

— А все же? Раз у вас отложилось в памяти, значит, что-то все же было особое. Какие-то детали?..

— Детали? — скривился в злой улыбке Амурский. — Вместе со мною на стройке работает счетоводом один старичок. Вот мы его и прозвали «Деталью». Хотя он моложе меня, но выглядит лет под семьдесят. Семенов его фамилия. Он нам все рассказывает детали, как в сорок четвертом на барже везли наших военнопленных из Германии в Норвегию. Загнали, говорит, как скот в трюмы, задраили люки и повезли морем. Транспорт был тихоходный. Налетели англичане и пошли бомбить. Немцы бросили транспорт в открытом море. В трюмах распространился слух, что наверх не выбраться и баржа пойдет ко дну. Представляете, что там творилось? Старичок каждый день нам рассказывает об этом. Его никто не спрашивает, но он до сих пор не может успокоиться. И повторяет одно и то же: как, находясь в трюме, начал куда-то собираться, складывать пожитки в сумку — кружку, ложку и еще что-то. Вот и все его сборы. Все детали! Спрашивают его: «Куда собирался? Зачем?» — «Не знаю, но собирался». — «На дно?» — Смеются кругом, а Семенов задумывается, даже что-то шепчет про себя и вздыхает. Вот эта история больше всего ему запомнилась из всего плена. Мы давно знаем ее наизусть, а он все рассказывает детали. Вот и я запомнил, как сидел за железной дверью в камере с этим типом. И вам написал. Чего же боле? Как в том стихотворении...

— Как все же его имя?

— Не помню. Кажется, Антон, а может, Анатолий...

— Что-нибудь он рассказывал о себе?

— Что-то рассказывал, только я почти ничего не помню. Да если бы и помнил, все равно верить этому нельзя. Говорил, что был командиром до плена. То ли жил, то ли бывал в Ленинграде. Упоминал Кронштадт, Новороссийск, Одессу. Он столько наговорил, что у меня все перепуталось в голове, но он контра, как раньше говорил ваш брат. Контра...

— Вы, наверное, понимаете, что одних ваших подозрений, без деталей, мало, чтобы обвинять человека?

Амурский обиделся, поднялся и хотел было уйти, но потом замялся и сел на скамейку. Я смотрел на него и ждал ответа. Теперь еще больше мне было непонятно его заявление. Это меня заинтересовало. Хотелось докопаться — зачем он написал? И чего в конце концов добивается?

— Поведение в камере — это что, не деталь? — возмущался Амурский. — Вопросы, которые он мне задавал, — это что, не детали? То, что меня везли к нему за тысячу километров — это как, по-вашему? А главное — его настроение в камере. Забывался, даже песенки мурлыкал. На голодный желудок не запоешь. А иногда от него несло сигаретами — после вызова на «допросы». Поймал я его на крючок потому, что он кое-что забывал, по нескольку раз в разговорах со мною возвращался к одному и тому же, переспрашивал, уточнял...

— Например?

— Например, расспрашивал о Новороссийске. А я там до войны ни разу не был. Он почему-то каждый раз заходил издалека, но об одном и том же. Меня не проведешь на мякине, я стреляный воробей.

— А на допросах о чем вас спрашивали?

— Допрашивали редко. Где родился, где крестился, чем занимался до войны... Я все время твердил, что до войны жил в Сибири, на Дальнем Востоке. В Новороссийске никогда не был. А им хотелось, чтобы я жил в Новороссийске.

— Антон бывал в Новороссийске?

— Может, и бывал. Но опять-таки с его слов.

— Дальним Востоком он тоже интересовался?

— Расспрашивал осторожно. И тогда я как будто не замечал этого совпадения: он в камере — о Новороссийске и на допросах — о том же...

— Ну это уже что-то... Может, вы с ним где-то встречались до войны? Или знали друг о друге?

— Вы за кого меня принимаете? — испугался он.

— Ладно. Приметы Антона?

— Не помню ничего особенного. Обыкновенный, худощавый, подтянутый, среднего роста, может, чуть выше среднего. В глаза не заглядывал, а если бы и заглядывал, то этого не усмотришь: в камере было темно. Волосы у него темные.

— Сколько же вы с ним вместе просидели?

— Месяц, не меньше. А может, чуть больше. Календаря с собою не было, не замечал. Есть хотелось все время.

— Очевидно, Антон и немцы интересовались какими-то вещами, которые вы знали или должны были знать, или фактами, свидетелем которых вы были?

Амурский посмотрел на меня с удивлением, потом, подчеркивая свое безразличие к заданному вопросу, зевнул. Это меня насторожило. Мне показалось, что зевок он выдавил из себя.

— Так как? — напомнил я о своем вопросе.

— Немцы интересовались какой-то фамилией.

— Какой?

— Какой? Дай бог памяти. Фамилия нерусская, никогда я человека с подобной фамилией не знал, но они мне не верили и допрашивали на все лады, заходили со всех сторон. Но вспомнить не могу, нет...

— Может быть, здесь и скрыто главное?

— Возможно. У меня подозрение это — в крови.

Дальнейшая беседа ничего нового не дала. Амурский не мог вспомнить ничего конкретного. Я видел, что ему не терпелось быстрее закончить этот разговор и уйти. Я извинился перед ним за эту задержку, но сказал, что разговор, видимо, придется продолжить в следующий раз. Пустое с виду заявление таило за собой какие-то серьезные основания. Но какие? Надо было подумать над этим вопросом, посоветоваться.

3

Докладывая начальнику отделения о встрече с Амурским, я не обошелся без эмоций. Спохватился лишь некоторое время спустя. Ведь кто-то же сказал, что эмоции мешают логически мыслить. Наверное, мой доклад тоже был сумбурным, хотя майор внимательно выслушал и не задал ни одного вопроса. Можно было удивляться его терпению.