Игра. Реванш (СИ)

«Только оказавшись в аду, ты понимаешь, что обратной дороги нет», — подумал Алексей, трогая загипсованную руку. Вот он ад — замкнутое пространство, железные решетки, мат конвойных, баланда, досмотры и ощущение собственной неполноценности, замешанной на отсутствие возможности разрешить ситуацию. Нестерпимо хотелось курить: всего две-три затяжки и никотин приглушил бы эту раздирающую на части боль. Человек железной воли, с детства прошедший жёсткую муштру Колей Смолой, а многим позже суровую школу выживания в легионе, Смолин блокировал боль, сосредотачиваясь на своем скором освобождении.

«Сука, шахматист, это из-за тебя я здесь! Но где же я так просчитался, где допустил неточность в расчетах? Лишь опытный игрок, находясь у цели, знает, как важно не сделать шаг, отделяющий победу от полного поражения, и этот шаг я сделал исключительно по собственной глупости, когда не прикончил их обоих сразу же в квартире шахматиста. Что теперь? Финита ля комедия? Всегда думал лучше пулю в лоб, чем зона, но здесь ты не имеешь шанса даже на этот последний шаг. А что теперь? Ждать? Ждать… «Сто лет одиночества»…Только оказавшись на самом дне, ты понимаешь, что существуют еще и нижние этажи, и только ты сам вправе сделать выбор падать вниз или, стиснув зубы, карабкаться вперед и вверх. Это всего лишь рокировка. Шах и мат не за горами. Вы все колода карт в моих руках, и только я имею право «резать» колоду. Придется немного подождать».

Смолин прислушался. В камере было подозрительно тихо, сокамерники спали, или делали вид, что находились в объятиях Морфея, и вот это самое затишье ужасно не нравилось Алексею. Зверь, даже самый полушный, всегда воспользуется случаем, чтобы растерзать жестокого хозяина, а эти «урки» не составляли исключения. За послушанием и покорностью скрывались оскаленные пасти диких волков, в любую минуту готовых вонзить острые клыки в беззащитное горло «дрессировщика».

«Всегда будьте готовы к нападению!» — учил новобранцев сержант Бавье и Смолин полностью разделял его учение. Из всех троих наибольшую опасность представлял для него Иващенко, осужденный за убийство и каннибализм. Оба насильника, признав его лидерство, послушно легли кверху пузом, подчинившись Алексею как «смотрящему» по камере, тогда как Иващенко, бросавший на него пристальные взгляды, явно замышлял то-то недоброе по отношению к Алексею.

Часам к одиннадцати, когда закончилось действие обезболивающего, сломанная рука Смолина разболелась со страшной силой, а все ребра дружно заныли, будто по нему проехался асфальтораскаточный каток, вдобавок раненый глаз пульсировал, что Смолин засомневался, а не потеряет ли он зрение. Легкое сотрясение мозга, несомненно, пагубно сказалось на способности видеть, и он, поморщившись, закрыл слезящийся глаз. Спустя минут двадцать, скорее звериным чутьем, нежели рецепторами слуха, он уловил осторожный скрип пружин, шорох изъеденного клопами матраца и легкие крадущиеся шаги. Притворяясь спящим, Смолин приготовился к отражению атаки, мобилизовав все внутренние ресурсы. Ноздри почувствовали кисловатый запах немытого тела около своего лица, дурной запах изо рта, а когда острые зубы сомкнулись на его горле, то молниеносным движением, Алексей сомкнул стальную хватку на шее нападавшего, перекрывая доступ кислорода. Зубы Иващенко разжались, послышался слабый вскрик, затем последовал мощный удар головой в переносицу, а потом завершающий хук кулаком в висок. Тело Иващенко, обмякнув, безвольно завалилось на пол рядом со шконкой Алексея.

— Минус один, — устало сказал Смолин, поднимаясь на нарах, вытирая сочившуюся из прокушенной шеи кровь, — Я же сказал «ТИХО ДО УТРА!»

Головорезов, вскакивая с нар, ошалело выкрикнул:

— Ферзь, да ты замочил его!

В дверях загрохотали замки, железная дверь с противным лязгом распахнулась, в камеру, гремя подошвами ботинок, ввалились пятеро конвойных.

— Сейчас начнется хаос и паника… — только и сказал Смолин, в изнеможении опускаясь на застиранное постельное белье.

"Камеру к досмотру!" — выкрикнул конвойный.

Смолин, положив руку под голову, прищурившись, наблюдал за ввалившимися с топотом в камеру охранниками. Один из них, тот самый, который больше всех усердствовал, избивая Алексея, подкинул в руках резиновую дубину и, обведя камеру холодным взглядом, рявкнул:

— ВСТАТЬ, ОСЫ!

Головорезов с Богомоловым, послушно соскочили с нар, застыв по стойке смирно с поднятыми и заведенными за голову руками, Смолин же единственный остался лежать, выказывая полное пренебрежение к происходящему. Блондин, с изрытым оспой лицом, сплюнув себе под ноги, рывком стащил Алексея со шконки, затем, ударив дубиной в живот, распрямил его, крепко схватив за шкирку:

— Смолин, в «шизняк» захотел, паскуда? Я тебе оформлю там постоянную прописку!

Алексей, тиснув зубы от боли, нашел в себе силы выпрямиться и, криво усмехнулся одной половиной рта наглой ухмылкой, снисходительно глядя на поигрывающего дубиной детину. Мгновенно сориентировавшись, он произвел молниеносный анализ.

«Соскочить с камеры не реально. Выход только через больничку. Там сделать инъекцию для Рязанцевой не составит особого труда, значит, нужно спровоцировать».

— А мне белый билет полагается! — нагло заявил Алексей, цинично хмыкнув, — Тяжело ранен на Колчаковских фронтах!

Ответом ему был новый сокрушительный удар дубиной по почкам. Скрипнув зубами, Алексей согнулся пополам, а когда второй охранник сделал ему подсечку, поставив на колени, добавил серию ударов по спине и по шее.

Рыжий детина, склонившись над трупом Иващенко, проверил пульс, оттянул веки, и, констатировав летальный исход, снизу вверх обвел заключенных мрачным, ничего не предвещающим взглядом.

— Жмурика нам еще не хватало на дежурстве… КТО? — только и спросил он. Головорезов, встретившись глазами с побледневшим от боли Смолиным, пожал плечами:

— Обычная тема, начальник: шел, поскользнулся, упал, очнулся — труп; пол в камере скользкий, сам знаешь.

— «Смотрящего» выгораживаете? — конвойный двинул Головорезову дубиной по зубам. Тот, выплюнув передний зуб, щербато ощерился. Нестандартное поведение Смолина сорвало с заключенных смиренные маски: звери оскалили пасти, готовые вот-вот вцепиться в глотку конвойных и растерзать их в клочья. Годы тупого скотского существования, проведенные в постоянной скрытой агрессии и вынужденного подчинения, аккумулировали в них выход негативной энергии. Богомолов, едва сдерживаясь, стоял с поднятыми руками, и, кивнув в сторону стоящего на коленях Смолина, которого удерживали в такой позе сразу трое охранников.

— Закусить он хотел Ферзём, начальник, Ферзь со сна силу не рассчитал, а «Ванька» об шконку виском и ударился!

— Цирк, — мрачно констатировал рыжий, переводя взгляд на Алексея, — Ты, сука, беспредел будешь творить, а мы покрывать твои художества? Белый билет тебе полагается, говоришь, так это мы мигом организуем, — процедил он, приподнимая голову Смолина за волосы. — Ты, сука, замочил его?

Алексей, насмешливо хмыкнув, высокомерным взглядом уставился в лицо рыжему.

— Базар фильтруй, гандон мусорской, — подражая блатному жаргону выдал Смолин, полный отвращения к сложившейся ситуации, — по понятиям разговаривай, а то ведь за накат отвечать придётся!

— Что ты сказал, тварь? ПОВТОРИ! — прорычал охранник, со всей дури ударяя дубиной по загипсованной руке Алексея. Тот, перекосившись от боли, прохрипел:

— А мне с тобой чирикать масть не позволяет, — Смолин сплюнул сквозь зубы, попав прямо на пятнистую форму конвойного. — Усек, начальник?

— Кранты тебе, — только и сказал рыжий, позеленев лицом. Краем глаза Смолин успел увидеть летящую ему прямо в лицо подошву ботинка. Тьма, разорвавшаяся в голове Алексея, поглотила его, а боль, затянув в гигантскую воронку, накрыла подобно снежной лавине. На десятом ударе ему удалось абстрагироваться от боли, а мысли о сыне помогали не сойти с ума. Никогда, даже в самых горячих точках, находясь в эпицентре боя, Алексею не приходилась выдерживать такую адскую боль. Удары сыпались на него как из рога изобилия. Трое конвойных, обуреваемые молчаливой злобой, наносили беспорядочные удары по заключенному, превращая его лицо в кровавую маску, со знанием дела отбивая внутренности и ломая вторую руку. Впечатанный лицом в пол, Смоли, харкая горячей кровью, мыслями был далеко, там, где шумит камыш, поют кузнечики и доносится заливистый смех Ники: