По ту сторону костра

— Когда сошли, так стояли на правой обочине. Я тоже вышел. Закурили. Спросил я еще, куда, мол, глухарей бить пойдете? Сашка посмеялся: мол, место выведать хочешь. Вы же его знаете, одно слово — Лисий Хвост. У него никогда не поймешь, то ли шутит, то ли всерьез говорит.

— Погоди, погоди, Потапов…

— Гожу, начальник.

— Что ж, пьян, по-твоему, паромщик?

— Назарыч-то?

— Назарыч.

— Не принюхивался.

— Чего ж не веришь?

— Быть того не может, Пионер Георгиевич.

— Почему это Назарычу нельзя верить?

— Да говорю же я — не может быть, чтоб Сашка куда-то один удрал. Ну, если и удрал, так где Трофим? Он бы пришел на дорогу. Ведь условились… Часы у Лазарева сломались? Ерунда получается.

— Может, и сломались. Шофер рассмеялся:

— За час, пока ждал их, я все передумал. Либо уехали, либо задержались. А вернее верного — спят, поди, давно в своих постелях. Тайгу вы лучше меня знаете, товарищ старший лейтенант. Тут уговор дороже денег.

«Про уговор ты, Потапов, правильно сказал, — подумал инспектор. — И хотелось бы мне, чтоб ребята спали в своих постелях. Только нет их в постелях-то. И по дороге мне машин не попадалось». А вслух Малинка заметил:

— Ты, видно, считаешь, что ночные прогулки мне полезны?

— На драндулете-то?

— Угу.

— Кхм… — Потапов смутился.

— То-то и оно.

— Плохо дело… получается… — пробормотал шофер.

— Потапов, ты говорил Назарычу о Лазареве и Попове?

— Они… Это мне Лазарев сказал, будто они зайдут к Назарычу. Если же их не будет на переправе, значит, встретят меня на половинке.

— Так и сказали?

— Лазарев сказал. Точно. Попов молчал. Даже отвернулся. Словно это не касалось его.

— Ты поточнее постарайся припомнить. Дело важное, — настойчиво попросил инспектор.

— Точнее быть не может.

— Почему же не упомянул сначала?

— Так чепуха же, Пионер Георгиевич.

— Ты в поселке не трепись… для ясности. Молчи — и все. Понял?

— Ну что вы, Пионер Геор…

— Слово дай.

— Зачем вы так?..

— Дай слово, Потапов.

— Слово, инспектор.

— Комсомольское.

— Комсомольское, Пионер Георгиевич.

— Бывай. — Малинка тронул мотоцикл.

«От одного расследователя-доброхота я, кажется, избавился, — подумал старший лейтенант. — Нет ничего страшнее в нашем деле, как эти доброхоты! После их вмешательства любое пустяковое происшествие может превратиться в лавину трепотни, управлять которой немыслимо. Десятки людей, передавая слухи, становятся недоброжелателями человека, возможно не виноватого ни в чем. Эта детская игра в испорченный телефон может сделать его пугалом, а то и посмешищем.

Итак, что я сейчас знаю: шофер Потапов довез Лазарева и Попова до половинки, и они сказали, что идут на охоту. Через два дня звонит обеспокоенный паромщик Назарыч и сообщает, что видел одного Попова, плывшего на плоту вниз по течению. На окрики Попов не ответил. Иными словами, вел себя странно. Паромщика-то Попов хорошо знает и мог бы объяснить, зачем ему понадобилось плыть в места безлюдные и дикие… И почему одному? Ведь шофер сказал паромщику, что друзья охотятся где-то выше переправы. Они даже хотели зайти к Назарычу.

Да, паромщику было от чего забеспокоиться…»

Малинка смело повел мотоцикл по крутому спуску к переправе. Недаром же Пионер Георгиевич не раз бывал призером мотокроссов республики. Машина буквально вылетала из колдобин, резко и ловко приземлялась, увиливала от нового препятствия, чтобы снова, не сбавляя скорости, рвануться вниз.

У дверей корявой избушки с лубяной крышей стоял Назарыч и с любопытством глядел на лихача, искренне радуясь каждой его удаче на трудном спуске. А когда мотоциклист круто, с заносом, притормозил около него, то паромщик лишь руками всплеснул, признав в человеке, до неузнаваемости преображенном шлемом, самого участкового инспектора старшего лейтенанта милиции Пионера Георгиевича Малинку.

— Ну и ну… — протянул Назарыч.

— А! — махнул рукой инспектор, явно считая свой спуск не самым квалифицированным. — Давно не тренировался.

Но в этих его словах все-таки слышалась гордость гонщика. Затем, выключив зажигание, Пионер Георгиевич спросил деловым тоном:

— Так в чем дело, Назарыч? Что произошло? Расскажи толком.

— Я все рассказал.

— Не-ет… Ты мне теперь вот покажи, как он плыл, как ты его увидел, и объясни, почему ты забеспокоился. Не торопясь. Припомни хорошенько.

Паромщик замялся. Он думал: не напорол ли горячки, не наговорил ли напраслины какой на хорошего человека. Шутка ли, сам участковый инспектор, старший лейтенант, примчался на паром… и ночью.

— Засомневался? — спросил инспектор.

— Засомневаешься…

— А ты выкладывай все по порядку. Вместе и подумаем.

Инспектор старался быть как можно терпеливее. Он понимал: торопить нельзя, но и каждый час промедления мог грозить неизвестною пока бедою. Что паромщик, столь горячо говоривший по телефону, засомневался теперь — вещь обычная для людей искренних и совестливых. Возможно, лишь после звонка участковому он до конца разобрался в том, что, собственно, сообщил инспектору. Ни много ни мало, как о подозрении в убийстве, вольном ли, невольном. В тайге, в медвежьих углах, не оставляют товарища одного, не мчатся как оглашенные куда глаза глядят, не сказав никому, куда да зачем.

— Давай покурим, Назарыч. Иль чайком побалуемся?

— Намотался?..

— Есть малость.

Они присели у избенки на колодину, служившую скамейкой. «Беломорина» подрагивала в пальцах участкового — лишь сейчас он ощутил всю меру усталости. После первой же затяжки сладко поплыло в голове.

Назарыч, держа папиросу в кулаке, выдохнул вместе с дымом:

— Не в себе он был. Ошарашенный какой-то. Черт его ведает… Сдается, он и не слышал, что я кричал ему. Ей-ей, не слышал. Сидел на плоту, колени руками обхватил, подбородок в колени уткнул и все куда-то вперед таращился. Вот и все.

— Это не по порядку. А насчет чаю как?

— Чай у меня завсегда. В халупу пойдем?

— Тащи кружки сюда.

— Лады.

Крепкая заварка пахла на воздухе пряно, перебивая нежный дух лиственниц и даже острый еловый аромат. Прихлебывая чай из большой эмалированной кружки, Назарыч принялся за рассказ, время от времени тыча заскорузлым пальцем в сторону речной быстрины, словно именно сейчас там скользил плот и на нем сидел отрешенный от всего окружавшего Сашка Попов, не видя размахивавшего руками паромщика, не слыша ни его зычного голоса, ни перекатывавшегося эха.

— Не в себе он был… Не в себе! — почти шепотом закончил Назарыч, добавив уже ровным, глуховатым голосом: — Я его знаю. По осени помню. Верткий такой, задиристый. И потом не раз встречал.

— Что ж осенью-то было?

— Про то и вы знаете. Грохот они тогда на новую фабрику волокли.

— Слышать — слышал, — кивнул инспектор и залпом допил чай.

— А я видел.

Неверно говорят, будто воспоминания требуют времени. Они всплывают мгновенно, их видят, слышат, осязают, обоняют. И совершавшееся часами, или даже днями развертывается тоже сразу, от начала до конца. Потом сознание отбирает в воскресшей картине те детали, которые нужны в данном случае. Поэтому иногда «вдруг» человеку приходят на ум такие подробности, какие он вроде бы и не заметил «тогда».

Однако нужно время, чтобы рассказать о воспоминании: о свете дня, о том, что делали и говорили люди и хорошо ли они выполняли свое дело.

Назарыч помнил, как после злой пурги, зарядившей на четверо суток, прояснилось и ударил скрипучий мороз градусов под тридцать. Медное солнце, тусклое и бессильное, едва вылезло над увалами лысых сопочных вершин. С чистого неба, вспыхивая и сверкая, опускалась едва ощутимая выморозь, выжатая из влажного еще после метельной погоды воздуха. Телефона тогда на пароме не было, и Назарыч очень удивился, услышав издалека звонкую трескотню тракторных двигателей. Он пошел вверх по недавно пробитому колдобинному летнику и увидел процессию из пяти тракторов и двух бульдозеров, которые волокли громадный, с двухэтажный дом, длиннющий дырчатый цилиндр грохота.