Четвертое измерение

Он попытался ее легонько отстранить. Сонька рванулась к нему, обняла, прижалась щекой к его кителю.

Когда он ушел, Сонька долго ходила по комнате, потом остановилась, прислонившись плечом к стене. Достала из ящика стола портрет Марины. Теперь они были вдвоем…

17

Тихо постучавшись, Сонька вошла в кабинет директора интерната.

Иван Антонович сидел за столом и читал газету.

– Что, Соня? – коротко взглянув на нее поверх газеты, спросил он. Отложил газету. Снял очки.

– Иван Антонович, отпустите меня из интерната. Директор оперся подбородком на кулак и, прищурившись, долго, не мигая, смотрел на Соньку.

– Куда?

– К Исаеву, к Федору Степановичу… Директор откинулся на спинку стула:

– Откуда ты его знаешь?

– Он упал с неба… Нет, не так упал… Понимаете, он говорит – это вертикальная посадка.

– Хорошо, вертикальная посадка. И что же?

– Ну и вот.

– Я, конечно, не могу сказать, что все понимаю, но твое намерение не высосано ли из пальца?

– Вовсе не из пальца. Марина, понимаете… Марина – это его жена… не может примириться с тем, что она бездетна.

Щека Ивана Антоновича непроизвольно дернулась:

– Ты говорила с ней?

– С кем?

– Да с Мариной, женой Исаева, то есть, я хочу сказать, она с тобой говорила?

– Что вы! Я ее никогда не видела! Она живет на Севере.

– Теперь мне уже кое-что понятно: ты идешь в семью человека, с которым не только никогда не разговаривала, но которого даже и в глаза-то не видела… Соня, ты умная и талантливая девочка, но…

– У меня никаких талантов, – перебила его Сонька.

– Хорошо, никаких. Но элементарное понимание… Боже мой, куда же я задевал папиросы?

– Да вот же они, лежат перед вами. Сонька зажгла спичку.

У него так дрожали руки, что он не мог прикурить.

– Подожди, что я хотел сказать? Ах да, в глаза не видела…

– Да видела я ее!

– Где?

– На рисунке… Федор Степанович показывал мне рисунок.

– И она тебе понравилась… на рисунке? Сонька кивнула.

– Ну, тогда… – он развел руками.

– Она всю жизнь мечтала иметь девочку.

– Такую девочку, как ты, надо еще заслужить. А она лишь предстала перед тобой на рисунке… Тебе не кажется, что такое удочерение несколько м… м… необычно?

– Нисколько. Наоборот…

Директор вскочил из-за стола и нервно забегал по кабинету.

– И ты ожидаешь, что я в состоянии тебе сказать «иди»?

– Ну да.

– Даже с формальной стороны тут далеко не сходятся концы с концами… Это вопрос, Соня, чрезвычайно сложный, и твое желание – еще далеко не все.

– Значит, вы меня не отпускаете?

– Пока, конечно, нет. Я должен прежде…

– Ну и ладно! – Сонька выскочила из кабинета, хлопнув дверью.

Оставшись один, Иван Антонович снял очки и, держа их в пальцах, долго тер запястьем лоб. Потом так, никому, сказал:

– Непостижимо.

Как всегда по воскресеньям, в интернате пусто. Сонька ходила по гулким коридорам, большим и без детей неуютным. Заглянула в пионерскую комнату. Там тоже было пусто, на столе стояла коробка с пластилином.

Сонька подошла к столу, взяла кусочек пластилина. Машинально скатала в ладонях шарик, положила его на стол. Скатала второй, побольше. Переломила спичку и соединила ею два шарика. Прикрепила снизу коротенькие ноги. Поставила на стол. Отступив немного от стола, посмотрела на свое произведение. В раздумье отщипнула еще кусочек пластилина. Прикрепила его к верхнему шарику. Получился нос.

Сонька схватила уродца, смяла его в руке.

И снова она шла одна по пустому коридору. Кусала губы, но не плакала.

Пришла в свою комнату. Девочки уехали домой к родителям. Без них комната казалась чужой, холодной. Сонька долго сидела на кровати, глубоко задумавшись.

Вошла Эмма Ефимовна, дежурившая по интернату, остановилась в дверях:

– Почему не спишь? Уже поздно.

– Я… – Сонька поспешно расстегнула воротничок. – Сейчас ложусь…

Они молчали в тягостной тишине.

– Тебя кто-то обидел?

– Нет.

– Тебе плохо в интернате?

– Хорошо.

– Ах ты, горе мое… – Эмма Ефимовна подошла к Соньке, присела перед ней на корточки. Большая, длинноногая, она едва поместилась меж детских кроватей. – Я чувствую, ты что-то задумала, Соня.

– Ничего я не задумала.

– Ну спи.

Эмма Ефимовна погладила Сонькину руку и тихо вышла из комнаты.

Сонька прислушалась. Когда в коридоре стихли шаги учительницы, сняла форму, аккуратно свернула, надела свое старое платье, кофточку, сандалии, собрала свои вещи – портфель едва закрылся – и бесшумно отворила окно.

На остановке никого не было. Последний автобус, видимо, недавно ушел.

Сонька постояла немного, глядя на интернатский жилой корпус, вклинившийся углом в созвездие Кассиопеи, и пошла напрямик через дюны в сторону порта.

Она некоторое время шагала по вязкому песку, потом остановилась. Царила такая тишина, что она невольно посмотрела в небо. Только оттуда, из космоса, могло литься такое безмолвие. Оно легло на пустынные дюны, его холод остудил песок.

Сонька пошла быстрее и нарочно громко заговорила сама с собой:

– Вчера за творческий диктант получила двойку. А до этого схватила две тройки…

Она умолкла и услышала глухое, похожее на шепот эхо пустыни.

Она еще прибавила шагу. Ей было одновременно и холодно, и жарко. Маленькие мерцающие кристаллы звезд указывали путь, она ориентировалась по ним легко и привычно. Сбегала с дюн широкими прыжками, а поднималась на них медленно, ровным шагом. Так она привыкла ходить, так шла и сегодня. Но отчего-то эта ночь казалась ей бездонным провалом в иное измерение.

Уже в первом часу пришла она в дом Исаева.

Зажгла в обеих комнатах свет и крикнула:

– На-со-всем!

Крутнулась перед зеркалом, подняла над головой руки. Нет, в общежитии нельзя было так… Здесь она оказалась лицом к лицу с некоей новой свободой.

Спать не хотелось. Сонька погасила свет в доме и выскочила на улицу.

Была ясная звездная ночь. Море несло на волнах осколки звезд. Пучина перемешивала блеск и синеву неба со своей смоляной чернотой.

На какой-то миг Сонька потерялась. Ей показалось, что небо внизу, а море дышит над ней. Голова закружилась от разверзшейся бездны, будто во всей ужасающей реальности открылось перед ней страшное четвертое измерение.

Она сбежала вниз по известняковым плитам, как по лестнице великанов, и бросилась к воде. Раскинула тонкие руки, обнимая необъятное море, все звезды, всю бесконечность, весь мир.

Сонька постояла так, слушая морской шум. Вода мерно и спокойно плескалась, выталкивая на берег темные водоросли, шуршала в ракушках.

Сонька разделась и прыгнула в воду… Нагретое за день море охватило ее искристым теплом.

Она уплывала все дальше и дальше от берега. Уже не слышалось шума набегающих на берег волн, и тишины касались лишь всплески тонких Сонькиных рук.

Где-то сейчас Федор Степанович? Спит? Или его белая стрела в ночном полете?

Она мечтала именно о таком отце. Когда по воскресеньям дети уезжали из интерната к родителям, Сонька думала о нем. Она знала, что прежде ее хотели удочерить какие-то люди. Наверно, хорошие люди… Но почему-то мысль о них вызывала скуку. Они представлялись ей старыми, ищущими в ней утешения, любящими эгоистично и капризно. А ей хотелось, чтобы ее отец был молодым, сильным и отважным.

Когда стали тяжелеть от усталости руки, Сонька вдруг вспомнила, что она одна в ночном море. На миг ей стало жутко. Она оглянулась. На фоне звездного неба береговые скалы казались развалинами старой крепости, забытой не только людьми, но и временем. Как многообразен и причудлив был окружающий мир, как загадочен и прекрасен.

Сонька сидела на берегу всю ночь. Она не думала больше об Исаеве. Она вообще ни о чем не думала, словно была одним из прибрежных камней, которые лежат здесь вечно, не подверженные времени, и которые немыслимы без шума волн, морской дали и пустого неба.