Сын парижанина

Случилось, что во время качки юнга нечаянно обжег ему нос фитилем. Вместо того чтобы рассмеяться, он поколотил мальчишку. И с тех пор мучает его невыносимо, и никто, даже капитан, не решается вмешаться. Но я решился. Ровно шесть часов тому назад я, расхаживая по палубе, услышал голос юного деспота:

— Бой, огня!

Произнес он этак гнусаво в нос, я сразу узнал янки. Дрожащий юнга подошел к нему, глядя так, что и тигр смягчился бы. Подал фитиль. Но на сей раз не он тирану, а тиран ему, бедняге, дал, что называется, прикурить: подставил юнге подножку, да еще насмехается:

— Осторожно, не разбей стеклышка от часов!

Мальчик с трудом встал, но тут — снова подножка, и он вновь — хлоп — задом о палубу! Так, при каждой новой попытке подняться — бесконечные подножки, да такие ловкие, что бедный юнец распластался просто, как оглушенный теленок. И никто не возмутился, никто даже не попробовал заступиться за него!

Я подошел и спокойно сказал:

— То, что вы делаете, недостойно джентльмена. Оставьте в покое ребенка!

Рослый этот янки смерил меня взглядом, усмехнулся:

— А, француз! Должно быть, повар или парикмахер. Ну, милейший, убирайтесь-ка отсюда. Со мной таким тоном не говорят. Придется дать вам пощечину.

Он поднял руку… И вот тогда-то я оттолкнул ее и ответил хорошим ударом под пятую пуговицу его жилета.

Получив свое сполна, американец только ахнул и свалился рядом с юнгой.

Оба поднялись. Мальчик крикнул мне: «Thank you, sir» [15], — и убежал со своим фонарем и фитилем. Янки еще не мог перевести дыхание, а уже бранился:

— Негодяй, ты предательски ударил меня!

— Сам негодяй, я-то действовал честно; правда, джентльмены? — обратился я к зрителям, свидетелям стычки.

— Да, да, честно! — прозвучало несколько голосов.

— Ах ты, недоносок! — взбесился он. — Да я двух таких измордую!

— Ой, не похоже! — со смехом говорю ему.

— Хорошо, если ты не последний трус, то согласишься на реванш, на честный бой… на палубе «Каледонца».

— Да хоть сейчас, если душа просит.

— Нет, завтра, — уперся американец.

— Когда, где и как тебе угодно!

Вот единственное приключение, дорогие, которое я пережил, и вы согласитесь, что это все пустяки».

…Молодой человек отложил письмо и перечитал его вслух, вполголоса.

Набросаем пока подлинный портрет нашего героя. О нет, автор письма вовсе не похож на недоноска, как назвал его тот, кто получил удар. Правда, в свои семнадцать лет он далеко не исполин. Ниже среднего роста, но крепко сложен, коренаст, с огнем в крови. Широкие плечи, голова сидит на крепкой шее как надо, а на груди под тонкой шелковой рубашкой кукурузного цвета так и ходят ходуном мышцы.

Лицо подростка, готовящегося стать мужчиной. В каждой черте живость, ум, веселость. Несмотря на всю серьезность задуманного юношей кругосветного путешествия, чувствуется, что это славный, откровенный, прямой малый, немного сорвиголова.

При всем этом — розовые щеки, немного по-детски пухлый рот, ослепительно белые зубы. Нос прямой, однако кончик чуть-чуть вздернут. Шатен — густые, короткие, слегка вьющиеся волосы. И большие серые глаза — светлые, веселые, смеющиеся, которые, впрочем, умеют иногда яростно сверкать.

Этого беглого наброска пока что, пожалуй, достаточно.

Закончив чтение, путешественник оставил незапечатанное письмо на столе под лампой и сказал себе: «Закончу завтра, после матча… Это повеселит отца. А что теперь, спать? Нет, еще не хочется, лучше пойду на палубу покурить».

Он надел серую фетровую шляпу, фланелевую синюю куртку, туфли из толстой кожи на каучуковой подошве и направился к лестнице. Наверху, на корме, ежевечерние танцы были в самом разгаре. Джентльмены в черных фраках, леди и миссис в великолепных, сверкающих драгоценностями бальных туалетах. Дамы обмахивались веерами. Порывы музыки, бешеный вихрь крутящихся пар, упоение движением и ритмом на борту большого корабля, залитого светом и раскачиваемого зыбью, невольно завораживали. Это любопытное, даже впечатляющее зрелище посреди одиночества, и молодой человек снисходительно усмехнулся:

— Дамы и господа не скучают!

То и дело хлопали пробки от шампанского, обозначая этим вульгарным звуком не столько экзотику, сколько буржуазную радость жизни. Слуги ловко скользили среди толпы, не роняя подносов с пенящимися бокалами.

Ироничный зритель, растянувшийся в кресле-качалке, воскликнул:

— Ну, не парадокс ли? Шампанское extra-dry [16], чтобы хорошенько промочить горло!

Пили крепко, и буфет торговал вовсю. Многие джентльмены уже поднабрались и развеселились. Но так как в их поведении не было ничего шокирующего, это малое прегрешение англосаксов вызывало у дам лишь снисходительные улыбки.

Среди любителей выпить юноша вдруг узнал мучителя юнги, своего противника, который отошел от танцующих, обмахиваясь складным цилиндром, потом засунул его между жилетом и манишкой, несомненно, чтобы освободить руки, и вынул из фрачного кармана портсигар.

Случай подвел его к французу, сидевшему на свету у левого борта. Узнав его, он, опередив свою свиту, подошел к креслу, в котором тот курил и покачивался, демонстрируя безразличие.

В американце вспыхнула злоба. Ему никто никогда не перечил, он привык презирать человечество. А тут — этот французишка! С надменным выражением янки бросил ему в лицо:

— Ага, вот он где! Сидел бы на кухне, чем подсматривать тут за нами исподтишка!

Молодой человек пожал плечами и насмешливо ответил тоном настоящего обитателя пригородов:

— Выпил маленько и сам не знаешь, что болтаешь! Сматывай отсюда удочки!

Возбужденный вином и усмешками своих друзей, американец продолжал с презрительным жестом:

— А может быть, у этого бедняка нет денег даже на стаканчик кисленького?

— Нарываешься? — усмехнулся француз. — Ну, на первый раз прощаю: у тебя еще молоко на губах не обсохло. Но кончай, не то получишь свое!

Янки издевательски захохотал, выхватил из жилетного кармана пригоршню долларов и швырнул их в лицо противнику:

— Это ты получи — милостыню жаждущему! Подбери и выпей за мое здоровье! Да не забудь прокричать: «Да здравствует…»

Договорить он не успел. С изумительным хладнокровием молодой француз поднялся с кресла. Бледный, с горящими глазами, он со всего размаха отвесил оскорбителю звонкую оплеуху, которую услышали даже на корме.

— Получил? Я держу слово! — крикнул смельчак.

Американец дико зарычал и схватился за револьвер.

Но соперник с быстротой молнии вырвал у него оружие. Еще миг — и револьвер полетел за борт.

— Ну и характер! — обернулся он к разъяренному янки. — Но поверь, так просто меня не убить!

Вдвойне пьяный — от гнева и вина — зачинщик ссоры совсем потерял голову. Отплатить во что бы то ни стало, или — прощай, престиж! Грубое проклятие сорвалось с его окровавленных губ: «Hell dammit!» [17]Он набросился на француза, — сейчас этот выскочка узнает что к чему! Противники намертво сцепились, тяжело дыша, стараясь сбить друг друга с ног. Остальные попятились, давая им свободное место. Кое-кто уже начал заключать пари: чья возьмет?

Борцы, все так же намертво сцепленные, катались по палубе. То один, то другой оказывался сверху.

Вдруг без видимой причины пароход страшно накренился. Что случилось? Неудачный поворот руля? Поломка винта? Как знать.

Так или иначе, но исполинская волна прокатилась по палубе; раздался крик ужаса. Затем вода отступила с шумом отлива.

Пассажиры инстинктивно ухватились — за планшир [18], за брезенты, за решетки — кто за что! Все, кроме боровшихся двух, отделались неожиданным душем. А вот янки и француз… Сперва водная гора накрыла их, потом подняла, как два перышка, и бросила в пучину. Какое-то время их видели на волне, потом ее гребень обрушился, и молодые люди скрылись в пучине в тот самый момент, когда корабль выпрямился. Раздался крик, от которого леденеют сердца матросов: