Ленька Охнарь (ред. 1969 года)

Студенты задвигались, стали оборачиваться, с улыбкой заговорили: все на себе испытали недостаток учебников, общих тетрадей, обыкновенных ручек.

— Понимаете теперь, Осокин, почему недостает общежитий, продуктов, ширпотреба? — продолжал Вельяминов. — Потому что продолжается революция: бои ведутся на хозяйственных фронтах. Подчеркиваю: трудности эти временные. Ответьте, молодые люди: не приходилось ли вам замечать, что именно преодоление трудностей и есть то, чем более всего гордится человек? Как это ни странно, а мы всегда с особой сладостью вспоминаем наиболее тяжкие годы своей жизни. Даже проклиная — ставим себе в заслугу взятые барьеры... Однако, друзья, скоро уже звонок на следующую лекцию.

И профессор засеменил в комнату, отведенную для преподавателей.

Кто-то из студентов негромко сказал:

— Колбасы тебе, Осокин, захотелось? А осетринки?

Ближние, кто слышал, засмеялись.

В коридоре Аркадий Подгорбунский очень дружественно щелкнул перед Леонидом новеньким мельхиоровым портсигаром с тремя богатырями, выгравированными на крышке.

— Угощайся.

— Неохота что-то курить, — сказал Леонид. «Откуда у Аркашки такой портсигар? — подумал он. — Не жинка ль подарила? Кот».

— Здорово ты подковырнул историка, — уважительно проговорил Подгорбунский. — Старик аж крякнул.

— Почему подковырнул? — не понял Леонид. Он все еще несколько был разгорячен своими вопросами на лекции, обдумывал пространный ответ преподавателя.

— Остришь? — засмеялся Подгорбунский и оценивающе глянул на него близко поставленными глазами, — Нас теперь вместо хлеба и мяса стали кормить диаграммами роста тяжелой промышленности. А мы хотим и того и другого... каждого в меру. Не знал я, Леня, что у тебя такая хватка, не знал. Любопытный ты экземпляр.

Что этим хотел сказать Подгорбунский? Он чувствовал, что однокурсник вроде бы хвалит его, удивляется, и это ему было приятно. Леонид сделал вид, будто понял, улыбнулся.

Прошедший мимо Андрей Васильков тоже глянул на него проницательно и с приязнью. Подгорбунский тут же присоединился к другу: они всегда ходили вместе.

И почти в это же время Леонида под руку подхватил Кирилл Фураев. Кирилл не торопился менять неизменную прочную синюю спецовку, юфтевые сапоги, хотя деньжонок на костюм у него бы хватило. Наоборот, своим видом он словно подчеркивал, что явился с завода и не собирается это забывать.

— Я бы тебе, Леонид, не советовал никому задавать такие вопросы, — сказал Кирилл. — Не только на лекциях, а вообще.

Да что ребятам дался затеянный им разговор? Осокин вдруг вскипятился:

— Почему? Я студент, Вельяминов преподаватель. Мало того: он еще член партии, а я комсомолец. Кто мне разъяснит? Спекулянты на Сухаревке?

— Чего порешь горячку? — спокойно осадил его Фураев. — Зачем публично заострять нездоровое любопытство на недостатках? Слышал такое выражение: давать трибуну врагу, подстрекателю?

— Брось, Кирилл. Трудности есть? Есть. Народ их испытывает? Испытывает. Лучше, по-твоему, за спиной раздутые сплетни слушать? Всегда надо знать положение: легче найдешь выход. Что же, отцы наши добывали свободу для того, чтобы мы, дети, в молчанку играли?

— Вон ты какой! — сказал Фураев, бесцеремонно разглядывая Леонида. — Правду ищешь? А мы, по-твоему, что делаем? А забыл шахтинский процесс? Троцкистов? Левый уклон? Сколько приспособленцев, обывателей спят и во сне видят реставрацию «святой Руси»? И такое словечко — «дисциплина» — тоже забыл? Железная дисциплина! Зря.

— Всю жизнь меня этой дисциплиной лупят. Рот, что ли, совсем запечатать?

Кто-то из студентов окликнул Фураева. Выпустив руку Осокина и отходя, он сказал то ли насмешливо, то ли предупреждающе:

— Смотри, глотку не сорви.

Оставшись один, Леонид нервно закурил: сердце тревожно посасывало, словно какой-то из кровеносных сосудов сжало спазмом. Бывают такие ощущения: чувствуешь себя правым, но испытываешь неприятное волнение, и состояние духа отравлено. Неужели и в Москве, в институте, нельзя рот разинуть и ходить разрешается лишь по одной половице?

Пусто, тихо было в громадном здании Наркомата просвещения; лишь у трех аудиторий кучками шумели студенты единственного институтского курса. Непривычно было видеть безлюдными длинные коридоры, по-ночному неярко освещенные редкими лампочками.

Бесшумно открылась высокая дверь с черно-золотой табличкой, вышли две женщины. Леонид вгляделся, поспешно бросил в пепельницу окурок, двинулся им наперерез. В первой, сутуловатой, в темном пальто и шляпке, сверху повязанной шарфом, он узнал Надежду Константиновну Крупскую. Леонид за это время вот так же на переменах раза два видел ее мельком. Очевидно, Крупская, занятая делами, имела обыкновение задерживаться в кабинете и после работы. И Леонид про себя решил: если еще раз увидит ее, непременно подойдет.

— Здравствуйте, Надежда Константиновна, — сказал он и поклонился.

Крупская подняла на него взгляд. Под приглушенным светом ламп лицо ее казалось желтым, одутловатым, мешки под выпуклыми глазами проступали заметнее. Она посмотрела на Леонида вопросительно и не сказала ничего.

— Надежда Константиновна устала, — поспешно вставила сопровождавшая ее женщина средних лет, со сверточком в руке, вероятно секретарша, но не та, которую Осокин и Шатков видели в приемной. — Вы кто такой? Если у вас дело, зайдите завтра, мы разберемся.

— Никакого дела у меня нет, — сказал Леонид, — Надежда Константиновна помогла мне поступить в этот институт, и мне просто хотелось сказать ей спасибо.

Секретарша, заранее собиравшаяся что-то возразить, облизнула открытый рот. Внезапно глаза Крупской оживились, глянули тепло.

— Вот теперь я вспомнила вас, молодой человек. Вы, кажется, тогда вдвоем приходили?

— Товарищ мой на рабфаке. Рабфаковцы занимаются на Старосадском, в немецкой кирке.

— Помню вас, помню, — повторила Крупская. — Поборник справедливости? Как ваши успехи?

— Трудновато, Надежда Константиновна. Кое в чем плаваю, не тому в жизни учился. Ну, да мне и хуже приходилось. Догоню.

— Интересная молодежь пошла, — повернувшись к своей спутнице, проговорила Крупская. — Из асфальтового котла — в институт иностранных языков. Как вам нравится такая парабола? И с каждым годом наплыв вот таких юношей из «медвежьих углов» России все больше и больше, — Она вновь обратилась к Осокину: — Вы у нас в Наркомпросе занижаетесь? Ничего, скоро получите свой благоустроенный институт.

Вид у Крупской действительно был усталый, и, чтобы ее не беспокоить, Леонид собрался проститься. Она сама его задержала, сказала с мягким юмором:

— Вы, по-моему, на художника хотели? Рисуете?

— Времени нет, — смутился Леонид.

— Тогда я так и сказала: будущее покажет, кем вам быть. Главное — учиться, больше читать. Вот я вам маленький подарочек сделаю.

Крупская взяла у секретарши сверток и, развернув, протянула ему довольно толстую книгу в темно-синих корках. «А. Н. Толстой. Воскресение», — прочитал Леонид, беря ее в руки.

— Знакома? — с улыбкой, разгладившей морщинки у глаз, у сморщенного рта, спросила Крупская. — Нет? Напрасно. Удивительный роман. Я уж и не помню, сколько раз читала. «Воскресение» любил Владимир Ильич. — Она смотрела то на

Леонида, то на секретаршу, обращаясь сразу к двоим. — А сегодня увидела это издание у нас в наркомпросовском киоске, не выдержала, купила. С пастернаковскими иллюстрациями.

С Леонидом всегда так случалось: ошарашенный хорошим отношением, он терялся и не находил нужных слов. И, рассматривая книгу, он забыл поблагодарить Крупскую за подарок.

А она, кивнув ему и продолжая говорить с секретаршей, которая теперь благосклонно посмотрела на Леонида, оперлась на подставленную ей руку и пошла к выходу.

Леонид смотрел ей вслед с запоздалой благодарностью, глубоко растроганный: стареет Надежда Константиновна, а силы свои, видимо, не бережет.

Звонок давно звал на следующую лекцию, а никто не шел в аудиторию.