Граница у трапа

— Ты что! — возмутился я. — Выходит, что я?..

— Да подожди, дай закончить, — прервал в свою очередь меня Кобец.

— Почему ты так здорово сегодня сработал? Почему? — спросил Тарасов.

— Потому что он обладает ценным даром наблюдать и перевоплощаться. Тихо, тихо. Дайте сказать! Вчера я едва узнал его, когда он в спецовке разгуливал по катеру...

— И побежал на меня капать, — заключил я. — Хорош гусь!

— Потому что надо было идти принимать судно, а ты развел самодеятельность. Не об этом речь. Так вот... О чем это я? Да... Юрка умеет влезать в шкуру контрабандиста, представлять себя как бы на его месте...

— Говори, да не заговаривайся, — покраснел я. — Мелешь...

— ...Но при этом у него там, внутри, как у хорошего актера, горит сигнальный огонек, наш, так сказать, социалистический таможенный контроль, который освещает его действия, руководит ими. Кстати, не всегда согласованные с начальством, что приводит иногда с недоразумениям...

— Короче, — перебил Никитин. — Что ты хотел сказать?

— То, что Хорунжему больше подошла бы служба в милиции, а не у нас. Ну, еще в погранвойсках...

— Но-но, ты это брось! — обеспокоенно сказал Тарасов. — Ему и у нас неплохо. Не сбивай парня с толку. Завтра напишу ему представление, дадим премию...

Слова Кобца произвели впечатление. Обо мне как-то разом позабыли, начался спор, в котором каждый старался доказать свою точку зрения не столько с помощью изящных формулировок, сколько аргументируя примерами из жизни. А поскольку все были приняты в таможню не из детского сада, то вспомнить было что.

— Тихо! — прервал галдеж Тарасов, кладя телефонную трубку. — Тихо. Всем отдыхать. «Индианаполис» пойдут встречать Никитин и...

Я умоляюще посмотрел на него.

— Отдыхай!

Суровый мужик Тарасов. Быть ему большим начальником.

Арестованный на следующий день Ильяшенко не знал и знать не мог, что виновником разоблачения был какой-то практикант-таможенник Хорунжий.

Приняв решение приостановить ввоз золотых монет, Ильяшенко одновременно расширил закупку газовых платочков с люрексом. Занимающие мало места при транспортировке, пользующиеся спросом, они приносили приличную прибыль — скупаемые у иностранных моряков по трешке штука, в конце цепочки стоили шесть, а то и семь рублей.

Партия, обнаруженная в фургончике, была крупной — три тысячи штук. Половину намечалось реализовать на месте, половину отправить по верным каналам в Азию.

Ильяшенко намеревался понемногу отойти от дел, предоставив другим ворочать крупными суммами. Себе же он желал оговорить определенный процент за «научные» консультации.

Полуживой шофер рассказал в милиции все, что знал.

Для контрабандистов то была случайность, для таможни — закономерность.

Мозг, зараженный наживой, призывал все свои клетки, чтобы удовлетворить примитивные нужды хозяина. Ильяшенко хотелось большего, чем простая скупка хрусталя, ковров, драгоценностей. Он желал чувствовать себя превосходящим. Он жаждал восхищения. При этом не презирал, не мизантропствовал. Ему просто казалось, что он начинает мыслить другими категориями — почти неземными.

Как-то, пребывая в приподнятом расположении духа, в виде монаршей шутки дал Морозову подержать в руках ровно сто тысяч. При этом заглянул в глаза — так смотрит палач в расширяющиеся зрачки жертвы. Каково же было неприятное удивление миллионера, когда увидел, что взгляд начинающего жулика тверд и насмешлив.

Ильяшенко понял — он не одинок. При этом, правда, не знал, радоваться или печалиться. Видел перед собой выскочку, которому все доставалось слишком легко, завидовал, восхищался, сравнивал со своей крутой стезей...

Начинал свой сложный путь обогащения Ильяшенко давно.

Еще в школе воровал в раздевалке шапки, шарфики, чистил карманы. Лишь однажды был уличен в продаже ворованной вещи, но сумел выкрутиться, свалить вину на другого.

В институте, прикрываясь крестьянским происхождением, устроился слесарем в душевые общежития, чтобы сводить концы с концами. Сводил неплохо — все пять лет взимал мзду, отпирая душевые ночью для бескомнатных влюбленных. Тогда-то понял, что деньги можно делать на любой работе. Надо лишь пораскинуть мозгами.

Составив список наиболее «денежных» специальностей, запрятал подальше диплом института культуры, в котором значился клубным режиссером, стал работать дамским парикмахером, потом пробовал силы на бензоколонке, откуда едва не перекочевал в тюрьму, потом — мясником. Был вновь под следствием, отвертелся, потеряв, правда, все накопления.

Озлобился, стал пить, водить в свою трехкомнатную квартиру случайных женщин, которые вечно воровали у него по мелочам, затем, проснувшись однажды в загаженной комнате, решил — хватит. И поступил учеником на ювелирную фабрику, производившую «мечты и грезы» женщин. И мужчин.

Стал активистом, передовиком. Учитывая диплом, администрация вскоре назначила его бригадиром. Потом — мастером. Найдя прореху в делах начальника цеха, сумел устроить так, что того перевели черт знает куда.

На новом месте Ильяшенко поднял показатели и повысил дисциплину. При нем не стало опаздывающих на работу, а крючки на дверцах уборной были на месте. Его ставили в пример другим.

Не дожидаясь, когда все окончательно уверуют в его порядочность, стал действовать.

Зная технологию, как никто из его предшественников, провел первую операцию с чрезвычайной легкостью, что позволило купить «Москвич».

Внешне все оставалось по-прежнему — он витийствовал на собраниях, избирался членом и председателем всевозможных кружков и комиссий, поучал молодых, а в другой, закулисной, жизни был просто вором...

Если бы разверзлась палуба или клиенты перестали давать чаевые, Морозов удивился бы меньше. Но факт был налицо — Кучерявый не притрагивался к стакану с янтарным «Наполеоном».

— Завязал, — хмуро объяснил Кучерявый, сидя у иллюминатора на ящике консервированных ананасов. — Нельзя — мозги разжижаются...

Ни один, ни другой не обсуждали найденную в прошлом рейсе контрабанду. Более того — встречаясь в столовой или в коридоре, с натянутой улыбкой приветствовали друг друга и поспешно расходились, опасаясь остаться наедине.

И вот после захода в Латакию Кучерявый не выдержал, все же явился для выяснения отношений. Морозов чувствовал — компаньон что-то задумал. Он не стал корить за нарушение конспирации, молча поставил стакан, по пить Кучерявый не стал.

Это было плохим признаком.

Морозов немного побаивался «коллегу», от которого можно было ожидать и резких смен настроения, и приступов ярости. Он объяснял это влиянием алкоголя, дурной наследственности, неудовлетворенности, отгоняя надоедливую и простую мысль, что все кроется в несовершенной системе распределения доходов.

Он тихо радовался, обсчитывая «коллегу» самым бессовестным образом и, успокаивая себя, тут же придумывал оправдание — Кучерявому хватало на жизнь, а на большее он не наработал. Однако при всем этом понимал, что примитивный ум Кучерявого однажды дозреет, и напарник потребует своей доли полностью.

Пока, правда, этого не произошло.

— Что новенького? — бодро спросил он хмурого Кучерявого.

— То золото, на шлюпочной палубе — мое.

— Козе понятно.

— Тут ситуация намечается...

— Ну.

Кучерявый посмотрел на янтарную жидкость, отвернулся.

— Твой таможенник говорил, что все равно сыщут того, кто вез.

— Пугал. Пока ведь не нашли.

— Вот именно — пока. А у меня седых волос прибавилось. Тебе хорошо — у тебя везде свои люди... А я? Мне как быть?

— Сам виноват.

— Вот я и думаю...

— Думать иногда полезно, — поддакнул Морозов. — Было бы о чем.

Кучерявый посмотрел на свои руки, сжал их, шумно вздохнул, немного помолчал.

— Тут такое дело... Я сдуру все свои гроши́ ухнул на то мероприятие.

— Да ну? Так уж и все!

— Ну... Пару тысяч осталось. Но дело в том, что я хочу списываться. Я предупреждал. Устроюсь где-нибудь, пережду годик.