Двойной узел

— А как же с опознанием?

— А вот так. Бывает. Здесь на уйму моментов надо поправку брать: и на темноту, под осень дело было, и на состояние до смерти перепуганной женщины, и на некоторое внешнее сходство — тоже штука нередкая! Каждый четвертый, наверно, худощавый да черненький, тебя хоть взять.

— Что же он в лесу делал?

— И тут интересная штука получилась. Раньше, еще до того как парень второй раз в заключение попал, была у него девчонка. Когда его осудили, она вышла замуж. Освободился — снова встретил ее, и закрутилась у них опять любовь. А потом не знаю, что у них получилось, она отказалась с ним встречаться. Он мучился, мучился и пошел ее со второй смены встретить. А после — знал ведь, чем ему это грозит, — все равно никому не сказал, чтобы замужнюю женщину не позорить. Это уж когда Литвак с открытой душой к нему подошел, он все выложил. Вот так-то, Юра. А Сашка теперь юрисконсультом в овощторге работает. До сих пор не может своего позора забыть. Ладно! Теперь посматривать за тобой буду. Да ты и сам смотри. Не маленький, верно? Ну что, погодим с заявлением?

— Погодим! — Попов перевел дух, улыбнулся.

— Тогда все. Иди работай!

ГЛАВА XI

С шумом захлопнув дверь, Пеклеванов вошел в кабинет проректора института по хозчасти.

— Насчет труб вызывали?

Сидящие за длинным столом оперативники встали, грохая стульями, и моментально передислоцировались: двое встали к окнам, один — у дверей. Самый здоровый громоздился за спиной Пеклеванова, широко расставив ноги. Проректор кивнул Семакину и вышел из кабинета.

Пеклеванов удивленно огляделся:

— Это еще что? Не понял, прошу объяснить.

— Объясняется все очень просто, — тихо сказал Семакин. — Вы задерживаетесь, Пеклеванов, по подозрению в убийстве двух человек, имевшему место третьего июня сего года.

Пеклеванов напрягся, сглотнул.

— С ума вы, начальники, все сошли, видать. — Он покосился на стоящего у двери. — Вот так живет человек, живет себе, никого не трогает… Это кто же вам, товарищи, такие права дал? Вы не думайте, я законы не хуже вашего знаю. Чуть не свалился с испугу, — нервно засмеялся он. — Полегче с шуточками такими.

Он хотел сесть, но Семакин, побагровев, рявкнул:

— Встать!

У Пеклеванова набухли желваки.

— Я с вами, Пеклеванов, дискутировать не собираюсь, — все еще пламенея лицом, жестко сказал капитан. — Не хотите признаваться — не надо. Без этого доказательств хватит. В соседнем кабинете следователь допрашивает студента, который дал вам циан; вы им хотели якобы крыс в общежитском подвале травить, так? Второе: по фотографии вы опознаны шофером, который вез вас на станцию в ночь с третьего на четвертое. Я не сомневаюсь, что он вас и так опознает, здорово запомнил, говорит! Третье: мы сверили отпечатки с вашей дактокарты с отпечатками, обнаруженными на лопате, найденной в огороде. Может, хватит? Учтите, поскольку преступник задержан, настоящее следствие только начинается. И еще доказательства найдем, будьте уверены!

В кабинет на цыпочках вошел Попов; прокравшись к столу, сел рядом с Семакиным. Посмотрел на него: ну как? Тот качнул головой: давай!

— Будем знакомиться, Пеклеванов, — произнес Попов. — Я буду вести следствие по делу об умышленном убийстве с отягчающими обстоятельствами. Теперь я должен допросить вас в качестве подозреваемого. Желаете давать показания? Возьмите стул, сядьте.

Пеклеванов сел, весь как-то обвис на стуле. Молчал, глядя в пол. Семакин переглянулся со следователем, и — вкрадчиво:

— А зачем ему молчать? Ну куда ж ему деться-то, ну куда, ведь против фактов он не попрет. Ему теперь одна надежда: только на полное признание, иначе совсем труба дело. Чего молчишь? Уснул, что ли?

Пеклеванов встрепенулся, поднял глаза.

— Да. Обложили. Угораздило меня две эти мелочи упустить — лопату не обтер, да шофера, собаку, не прирезал. А хотел ведь! Только дунул он от меня: почуял что-то, видать. Всегда наш брат на таких пустяках сыплется. Как вы меня нашли? Ну, это я подумаю, теперь время будет. Ладно, попутали, темнить не буду. Вам с какого времени рассказывать начинать?

— С вашей встречи с Геннадием Трушниковым, — сказал Попов.

Пеклеванов сморщился.

— Вот вы куда добрались. Ну, если так… В шестьдесят четвертом году дали мне девять лет — кассира мы группой хотели снять. Это уж вторая ходка у меня была: первый раз я по малолетке за кражу сидел. Отправили в колонию, где я с паханом встретился. Он мне с самого начала был интересный. Сильно я к нему приглядывался: не часто теперь и там таких-то встретить можно. Так, чтобы по крупному сорвал, и — нырк! — это мало кто умел, как я по рассказам его усек. Чтобы с того банка, что ты взял, до седых волос из ресторанов не вылазить. Вот и толкуем, бывало, по вечерам-то — он свое, а я — свое ему гну: хоть я тебя и уважаю, а не смог ты завертеть такое дело, ну и сиди тут, не квакай! А я вот, когда выйду, ширмачить или по зауглам бутылки отбирать не буду: годы убью, а свое огребу. Слушал он, слушал это дело да как-то брякнул: «А откуда ты знаешь, может, и у меня деньжата в заначке имеются? Золотишко, к примеру?» Да ну тебя, говорю, пахан. Он насупился, запыхтел: «Мал ты еще, сявка, так со мной разговаривать! Смотри, счас кишки на кулак намотаю». Да ты не сердись! — говорю ему, — только чудно про золотишко слушать, да еще здесь, в зоне.

«А ты слухай, — говорит, — как дело-то было, расскажу тебе, так и быть». И всю эту историю мне выдал, как они в войну хлеб за золото загоняли. Рассказал, как последнюю машину взяли, как друга у него убили, и — молчок. А дальше-то что? А дальше тебе, дескать, знать не положено. Лежит это золото, хозяина своего ждёт, понял? Я загорелся: в долю меня возьми! — шепчу ему. «Ишь, хитрый! — говорит. — В долю его, ха! За какие такие шиши я тебя в долю брать должен? Нет уж! Все мое будет». Ну и вроде закончили на этом разговор. Только я об нем не забыл. И старик, чувствую, ко мне стал приглядываться. Словечко бросит, бывало, а я уж тут как тут: что, пахан? Принести, отнести чего? А ему приятно: он вроде как опять в законе себя чувствует, как когда-то. И вдруг скопытился мой старичок; увозят его, значит, в больницу. Я сказал себе тогда: пришел, Витька, твой час. Не сделаешь теперь свое дело, век локти грызть будешь.

Как только узнал, что плохи у него дела, на другой же день пальцы в циркулярку сунул! Бегают, помню, все, а я сижу, ору и радуюсь: мое, мое золотишко будет!

Меня в больницу, а я той же ночью к пахану — шасть! Он меня увидал — обрадовался вроде. Как, спрашивает, здесь оказался? А я ему показываю руку: так, мол, и так, узнал, что тебе худо, специально два пальца себе обрезал, чтобы возле быть, может, помочь там или что. Он на меня посмотрел и говорит: «Да знаю я, Графин, зачем ты пришел. По душу мою. На, забирай, мне уж теперь отсюда все равно не выбраться. Но учти: если выберусь — придушу, как котенка. — Потом засмеялся Гено — тихо, хрипло так: — Ну, ты, парень, пошустрей Чибиса будешь, так я понимаю. Ты его найдешь. А найдешь — прибери, понял? Он по документам того старшего лейтенанта и живет, поди. А насчет Нинки — сам смотри, была у меня на нее злоба, да теперь черт с ней! Непутевая баба оказалась».

Я удивился: как, разве Чибис-то с Нинкой теперь? «Вот в том-то и дело, — говорит, — что за два года до того как я в последний раз освободился, их Мухомор в городе вдвоем встретил. Идут по улице под вечер, под ручку, голубки! Тряхани их! Только лучше тебе с Нинкой разговор иметь, Чибис-то опасный больно!»

На другой день он помирал — звал меня, да только я не пошел: чего нервы себе мозолить, и так не железные. Я вышел из больницы и залег. На работу хожу, на собраниях выступаю. Дождался момента наконец — освободили. Ехать надо, а куда? Сам-то я сызранский, да что толку дома показываться. Что я, матери пьяной не видел с ее кавалерами? Словом, приехал сюда. Сначала на стройку устроился — прописался, общежитие получил. Поработал полгода — э, нет, не по мне это дело. Устроился в институт сантехником.