Эсхит. Нерыцарский Роман (СИ)

Кых замолчал, он подошёл к землисто-серой, как его физиономия, стене и почти наотмашь ударил по тёмной квадратной пластине, выделявшуюся на однородном фоне, стена медленно, без малейшего звука ушла куда-то вглубь, и из образовавшейся пустоты выплыл сам собой огромный монолитный, вытесанный из молочно-белого мрамора, стол, весь сплошь заставленный какими-то замудрёнными инструментами, бронзовыми чашами, большими и малыми весами, стеклянными сосудами и глиняными кувшинами, а посередине возвышался необыкновенно громоздкий, объёмистый фиал.

--- За долгие 100 лет, --- продолжил говорить Наиумнейший, --- меня невозможно ничем уничтожить: ни стрелой, ни мечом, ни ядом, ни дубиной, ни голодом, ни холодом, ни болезнью, ни водой, ни даже огнём --- я не горю в огне! Но в последние шесть дней срока я уязвим, как любой смертный, сейчас меня легко убить, вам, бедный юноша, стоило ткнуть меня копьём или пронзить мечом, или просто не вытаскивать из ямы, (но благородный рыцарь, как мог проехать бесстрастно мимо страждущего и не помочь) как вместо меня поднялся бы сизый дымок и ничего больше... Но высшая справедливость в том, что я должен жить! Я просто не имею права умирать, ради чего я накопил столько знаний, чтобы всё ушло в небытие? Золото, земли, замки, королевства, титулы наследуют потомки --- люди уходят, собственность остаётся. Мёртвая собственность важнее и ценнее живого человека, и это считается нормальным. Но как передать другому ум, знание и, главное, дух? Да и я не желаю передавать кому-то то, чем владею --- владеть хочется самому, знание --- единственное сокровище, обладание которым каждым отдельным человеком переживается по своему, даже если двое знают абсолютно одно и то же, ощущения и них всё равно разные. Знание есть то богатство, которое, сколько его не трать, сколько его не расходуй --- никогда не убывает, богачи, что копят золото, глупцы: чем больше их состояние, тем сильнее они боятся его потерять, я же не боюсь ничего потерять, ибо ЗНАЮ и забыть не могу --- книги не позволят.

Кых, часто дыша, словно старая выпь, достал откуда-то снизу толстую, очевидно очень увесистую книгу, раскрыл её точно посередине, положил на край стола и, собрав тысячу морщинок на долгом лбу, сосредоточенно вперил свой хмурый взгляд в побуревшие от времени страницы. Потом он кивнул головой, как бы соглашаясь с тем, что нашёл в тексте и начал торопливо, мельтеша маленькими ручонками, отмерять, кидая то на одни, то на другие весы то, что извлекал из продолговатых сосудов, пузатых баночек и узкогорлых кувшинов, а полученные порции бросал в гигантский фиал. Иногда он брал, походивший в его руках на хорошую дубинку, пестик и, налегая всем своим весом, растирал содержимое фиала. А Этьен, не двигаясь, будто неживой предмет обстановки, продолжал сидеть в оцепенении, он всё видел и ничего не чувствовал.

--- Теперь всё, --- прошептал притомившийся Кых, едва закончив, --- осталось только добавить жидкость, то есть человеческую кровь. --- Он вынул из продолговатого футляра нож с длинным, нешироким полукруглым лезвием с тонким желобком посередине и маленьким отверстием на конце вытянутой, сужающейся шишечки, завершавшую рукоятку. --- Я проткну твою нежную, белую кожу этим особым ножом, остриё свободно войдёт в молодое тело, достигнет сердца и вонзится в него, и кровь по желобку и сквозь отверстие стечёт в подставленный заранее бокал, вылепленный вручную, без помощи гончарного круга из белой необожжённой глины. Пока бокал не наполнится до предела, ты будешь ещё жить, но начнёшь чувствовать, как жизненные соки покидают твою плоть, и, как только сосуд заполнится до краёв, ты умрёшь. А я, добавив кровь в приготовленную смесь, выпью вожделенный Напиток Жизни. И тогда всё, я --- существую, я --- бессмертен! Правда, лишь на ближайшее столетие... И почему для поддержания жизни духа требуется наличие заурядной материи?

Кых приблизившись к Этьену вплотную, снял с него, довольно умело и без заминки, железный нагрудник, разорвал рубаху и прикоснулся кончиком своего детского пальчика к месту на груди юноши чуть немного пониже левого соска.

--- Здесь нужная точка, здесь войдёт клинок, --- деловито сказал Наиумнейший, --- и устоявшийся порядок сохранится, и он сохранится всегда. Одна жизнь закончится, другая --- продолжится. А зачем тебе жизнь, несчастный? Проживёшь ты её не понимая зачем, не думая о её смысле, всё в ней уже заранее предрешено: женишься на такой же бессознательной девице, наплодите ораву детей, которые продолжат всё по тому же бесконечному кругу. И стоило ради этого жить, кто ты, человек или случайное скопление частиц, которые природа смешивает по своему усмотрению, вещество могущее быть чем угодно: сегодня --- мусором на задворках харчевни, завтра --- грозным правителем, а после --- чернозёмом под копытами крестьянских волов? Ну, хорошо, предположим, пусть тебе было суждено стать бесстрашным героем или хитрым стратегом, или мудрым, обожаемым чернью королём, или гениальным поэтом, или даже, отмеченным высшими силами, пророком, то есть, предназначено было, говоря вашими пошлыми словами, прославиться. Но ведь самые выдающиеся, самые знаменитые, самые лучшие в итоге всё равно умирают как все, как самые обычные и как самые ничтожные. Так какой же резон домогаться славы, чтобы потомки помнили? А какая тебе выгода в том? Если ты поднялся над всеми, стал великим и недосягаемым, за тобой, за твоим именем идут миллионы, тебя при жизни объявляют бессмертным и гением, то почему "бессмертный" обязан умирать и не вправе жить вечно --- жить не только в памяти, но и в действительности, по-настоящему как естественный живой человек? Иначе ваше так называемое величие есть кладбищенский прах, смысл подобного существования сводится к леденящему плоть и дух Ничто, а вся эта кутерьма со славой и почётом равнозначна балаганному представлению, где герой, тот же размалёванный шут и бездарный кривляка перед зияющим зевом Ничтожения, готовый поглотить вас вместе с вашей славой. Отсюда вывод: всё, чтобы мы ни делали, как бы ни возвышались, сколько бы люди ни прославляли нас, имеет смысл и значение лишь тогда, когда это навечно...

XIX глава.

--- Ну, всё, хватит речей, пора начинать, --- озабоченно сказал Кых.

Он взял нож в правую руку, бокал в левую и, вскарабкавшись на высокий выступ возле кресла, постарался стать как можно удобнее и так приладить свои инструменты, чтобы лезвие вошло правильно, а кровь стекала бы аккуратно в сосуд и, перед тем, как приступить, прошептал:

--- Странно: не первый раз проделываю, но так волнуюсь... Ну, ещё бы, жить-то предстоит вечно...

--- Всего три минуты! --- Раздался громкий и решительный голос.

Кых выронил нож, прогрохотавший, пока катился вниз, так, как будто две маленькие армии успели сразиться между собой, а бокал дрожащей рукой он поставил на пол у ног Этьена и, с завыванием --- сначала тихим, но тут же быстро нарастающим до истошного крика --- обернулся к входной двери. Там стоял высокий немолодой человек в странной одежде, похожей на балахон, но сшитой из толстой кожи, через его плечо висела серая сумка, в руках он держал арбалет на боевом взводе. Незнакомец молча поднял его и прицелился в Наиумнейшего, трясущегося, словно лоскут на ветру, зацепившийся за гвоздь.

--- Ты кто? --- Сказал Кых, как выплюнул.

--- Твой убийца... --- Спокойно ответил незнакомец.

Кых, схватив со стола огромный фиал со смесью, петляя на ходу, будто пьяный танцор, кинулся к незнакомцу, держа перед собой тяжёлую чашу, и когда оставалось всего два шага до человека у двери, выбросил руку, зажимавшую сосуд, в его сторону, и содержимое разноцветным облачком повисло у лица незнакомца, который в то же мгновение выпустил стрелу из арбалета. Стрела, мелькнув невидимкой, попала точно в левый глаз Наиумнейшего и вышла огненно-красным остриём из его узкого затылка --- кровь сначала отдельными каплями, потом усиливающейся струёй и, наконец, грохочущим потоком застучала по каменному полу. Кых упал на колени и, волоча узкие ступни и оставляя за собой весело блестевшую кровавую дорожку, подполз к подножию кресла, где сидел Этьен и, подняв голову, пробормотал: "Всё, кончился бессмертный..." Он ещё несколько раз открыл рот, пытаясь что-то сказать, но кроме булькающего хрипения, ничего не смог выдавить из себя, и через минуту всё стало ненужным: тщедушное тельце обмякло, скукожилось, словно озябло напоследок и осталось лежать небольшим холмиком на холодном полу.