Приключения-75

За избой, среди белых скелетов яблоневых деревьев, Платонов увидел бугор снега и дверь. Сначала он подумал, что это просто погреб — обязательная принадлежность каждого деревенского жилья. Но когда они, низко пригнувшись, вошли, то понял, что ошибся. Они очутились в просторном блиндаже. Здесь не было привычных нар, на столе не стояли прокопченные котелки и горел свет от аккумуляторной лампочки.

За столом сидел майор. Напротив него зябко кутался в демисезонное пальто мужчина лет тридцати — тридцати пяти. Он давно не брился, и рыжеватая борода торчала слипшимися от пота, а может быть, и от грязи клоками. Несмотря на эту неопрятную бороду, лицо человека казалось интеллигентным, он близоруко щурился, видимо, привык к очкам, но очков у него не было.

— Садитесь, лейтенант! И побеседуйте вот с этим гражданином.

Платонов только сейчас сообразил, что у него нет плана беседы, а вести допросы ему не приходилось. Но задача была ясна — узнать, действительно ли этот человек из Смоленска?

— Скажите, где вы в Смоленске работали?

— Я был преподавателем литературы в школе.

— Какой номер школы?

— Тринадцатая.

— А где она помещалась?

— На Советской улице, как раз напротив городской библиотеки.

Платонов вспомнил, что действительно напротив библиотеки была какая-то школа, но номера он или не знал, а может быть, и забыл. Какой же вопрос задать еще? И машинально, словно продолжая череду дорожных воспоминаний, спросил:

— Скажите, вы бывали в Смоленском областном архиве? А если бывали, то сколько этажей в здании архива?

Учитель удивленно посмотрел на Платонова.

— Вы, конечно, меня не знаете, а я вот вас узнал. Вы были доцентом пединститута, преподавали на историческом факультете. А Смоленский архив находится в соборе.

— Товарищ подполковник, все точно.

— Продолжайте.

— Вы не помните, какой трамвай ходил через Молоховские ворота?

— Кажется, четвертый. Но ворота перед войной снесли.

— Тоже верно.

— Продолжайте беседу, мы не будем вам мешать. — Подполковник говорил, обращаясь уже к майору. — Только передайте мне бумаги, которые отобрали у гражданина... э...

— Лукашевича.

— Идемте, лейтенант.

И снова та же изба. Но теперь в ней стоял полумрак. Тучи затянули небо, повалил снег. И почему-то только теперь Платонов услышал, что совсем недалеко, на передовой, бухают пушки. Снег глушил звуки.

— Владимир Алексеевич, скажите, под Смоленском действительно есть Серебряный бор?

— Есть Красный бор, товарищ подполковник, но старые смоляне по привычке именуют его Серебряным.

— Значит, вы уверены, что Лукашевич не врет, он смолянин?

— Думаю, что не врет. Тем более и меня узнал. Вряд ли можно было заранее подготовиться к такой встрече.

— Верно. Ну спасибо, лейтенант.

— Разрешите вернуться в свою часть?

— Нет, не разрешаю. Сейчас вас ждет подполковник Богданов. Идите-ка сюда.

Платонов подошел к окну.

— Вот видите, стоит автофургон?

— Вижу.

— Ну а рядом, в такой же, как и эта, хатке, находится 7-е отделение. Идите, идите, там для вас тоже найдется работа.

Подполковник Богданов собрался уже звонить в Особый — больно там копаются, но, посмотрев в окно, увидел в сумерках короткого декабрьского дня, как к его хатке чуть ли не бегом, закрыв рот рукавицей, приближается офицер. Что-то знакомое было в этой полусогнутой фигуре. «Ужели Володька? Не ждал бы, не узнал. Но и то правда, лет ведь с десяток не встречались, а может, и больше. Ну и видик! Никак на бравого командира не похож. Скорее обозник».

Потом они долго Стояли друг против друга, немного смущенные, не зная, о чем говорить, и в то же время каждому хотелось расспросить другого о тех годах, что они не виделись. Но их сдерживало сознание того, что теперь, на войне, прежняя мирная жизнь кажется уже нереальной, прожитой кем-то другим, и не важно, что там у тебя было или не было в той жизни. И все же Платонов не утерпел, спросил:

— Так ты что, кадровый теперь?

— Почему теперь? Я еще в 36-м ушел на политработу в армию. А вот теперь, как видишь, пригодилось знание немецкого.

Платонов промолчал, когда подполковник из Особого сказал, что Богданов служит в 7-м отделении. Он попросту не знал, чем это отделение занимается. «Знание немецкого? Когда это Гарька преуспел? Помнится, в университете Богданов прыгал с факультета на факультет, и в конце концов осел на юридическом». Жили они в одной комнате общежития, поэтому он знал, что Игорь не очень-то утруждал себя изучением языков.

Платонов был сыном учителя и учительницы. Отец преподавал историю, мать — немецкий язык. В годы его студенчества в университеты и институты принимали только людей рабоче-крестьянского происхождения и детей учителей. Он с детства знал немецкий, позже, в университете, выучил французский. Ну и, конечно, латынь, старославянский, древнерусский. Игорь же не ладил даже с русской грамматикой, и вообще язык давался ему туго.

— Володя, ты, наверное, голоден? Так вот, диспозиция будет такая. Сейчас сходим поужинать, а потом, брат, придется тебе попотеть во славу 7-го отделения. Ты, я вижу, плохо представляешь, что это за учреждение? Если грубо, то мы ведем пропаганду и контрпропаганду среди немецких солдат. Предприятие новое. Во время отступления этим не очень-то занимались. Теперь развертываемся. Я ведь как о тебе узнал — проглядывал в кадрах дела командиров в поисках знающих немецкий, гляжу — Платонов, 1901 года рождения, Владимир Алексеевич, образование высшее. Ну, думаю, не может быть такого совпадения, наверняка ты. Только вот звание твое смутило — лейтенант. А ты и правда лейтенант. Днями собрался тебя отзывать, а вчера встретил подполковника Воронова, тот знал, что я копаюсь в офицерских делах, спрашивает, нет ли у меня на примете офицера-смолянина. Ну думаю, и Магомет к горе и гора к Магомету.

— Подожди, а какое дело ждет меня во славу?

— У того «перебежчика»... кстати, он действительно смолянин?

— Безусловно, даже меня знает.

— Так вот, притащил он кусок немецкой газеты. Свеженькая, между прочим, от 25 ноября. «Фолькише беобахтер». Говорит, что в избе какой-то, куда его пустили переночевать, немцы на стол вместо скатерти постелили и оставили. Хозяин избы край скурил. Этот перебежчик язык знает, пока картошку уминал, заглянул в газетку, потом выпросил ее у хозяина...

— Ничего не понимаю.

— Ладно, пошли ужинать.

— Нет, Игорь, честное слово, у меня сегодня такой денек выдался — никакого аппетита. Давай твою газету.

— Хорошо. Я тебе дам газету, сам пойду поужинаю, да и тебе что-нибудь прихвачу. Ночью проголодаешься. А что тебе предстоит просидеть ночку — не сомневайся.

Богданов вытащил из стола довольно измятую газету. Край ее был аккуратно оторван, на первой полосе расплылось жирное пятно, а на последней виднелся след сажи, от чугунка, наверное.

— Вот почитай, почитай, а я пойду. Приду, поделишься соображениями.

С этими словами Игорь вышел из избы.

Газета как газета. Ага! Совещание в ставке Гитлера. После совещания доктор Геббельс провел пресс-конференцию для немецких и иностранных журналистов. Что такое?

«Доктор Геббельс зачитал на пресс-конференции текст Завещания Императора Всероссийского Петра Алексеевича I...»

Чушь какая-то! Платонов не поверил своим глазам. Завещание Петра I? Но ведь именно Петр издал указ о престолонаследии и сам же не успел им воспользоваться — завещания не оставил.

И сразу куда-то в сторону отодвинулся фронт, изба. ...Последний год жизни первого русского императора... Многолетняя практика лектора вбила в память факты, и даже потрясения войны не могли их стереть.

Указ о престолонаследии был издан... да, да, в 1722 году, даже число вспомнилось — 5 февраля. Согласно этому указу император сам выбирал своего преемника.

А через два года...

В конце сентября 1724 Петр едет в Сестрорецк на барке, водою. По пути наткнулись на шлюпку, она плотно засела на песчаной байке. Петр по пояс в холодной воде помог снять со шлюпки перепуганных солдат. И в ту же ночь лихорадка, жар. Потом как будто полегчало. Император еще танцует на свадьбе у немецкого булочника и успевает казнить Монса. Да, Петр верен себе, он еще веселится на выборах нового князь-папы и... сваливается совсем. И никто толком не успел осознать угрозу — Петр болел нередко. Прямо у постели больного поставили алтарь. И вовремя. В четверть шестого утра 28 января 1725 года Петр испустил дух.