Охота на Горлинку

Влада сбегала в дом и возвратилась в сапожках, на плечах — платок. Девушка очень волновалась и не скрывала это. И когда Нечай спросил, что ее тревожит, она в ответ ускорила шаг и, только уйдя на порядочное расстояние от хутора, облегченно вздохнула.

— Вот эта стежка и выведет тебя на дорогу.

— Дякую, дивчино. Увижу ли тебя еще?

— А хочешь? — дрогнувшим голосом спросила Влада.

— Так какому же хлопцу не захочется с такой дивчиной встретиться? — В глазах у Нечая запрыгали лукавые искорки. — Приходи к нам в клуб.

— В Зеленый Гай мне дорога заказана, — печально ответила Влада. И вдруг предложила: — А знаешь что, приходи ты в воскресенье к Змеиному болоту.

ГЛУХО ШУМЕЛИ ДЕРЕВЬЯ

На крылечко дома кто-то положил цветы. Зоряна пересчитала их: семь ромашек, махрово-красный георгин. Ее хотел видеть сам Стафийчук, встречу назначал на воскресенье, дорогу должен показать Остап.

На свидание с проводником Зоряна собиралась долго и тщательно. Задумчиво перебрала свой небогатый туалет. Что надеть? В конце концов Зоряна выбрала простенькую суконную юбку, вышитую блузку, расшитый кептарь. Ради воскресенья надела нитку разноцветных бус. На волосы набросила шелковую косынку. Она знала, что наряд ей к лицу, и в то же время она выглядит достаточно скромно — никакого вызова деревенскому общественному мнению.

По пыльной дороге мальчишки гоняли тряпичный мяч, совсем как в ее родном селе. Они дружно загалдели, увидев учительницу. На скамейках сидели принаряженные молодицы. Пока старшие отдыхают, хозяйничают молодые, зато на вечер никто, даже самые строгие родители, не посягнут. С учительницей здоровались приветливо: учитель — первый на селе человек. О ее любви к песням знали уже все. Советовали, к кому зайти, называли окрестные села, известные своими певуньями.

Девушка свернула на боковую стежку, что вела к ставу, к заброшенным торфоразработкам, дальше — в лес. Остап уже ждал Зоряну у старого каменного памятника. Рассказывали, что когда-то вельможный польский пан приехал в эти места поохотиться и повеселиться. Пока бухали пан и подпанки в камышах по уткам, челядь расстелила на пригорке скатерти, поставила вина. Паны пировали, а по ставу на лодке плавали музыканты, услаждали их ясновельможностей полонезами и вальсами. Перевернулась лодка, пошли музыканты на дно. Никто не выбрался. На том пригорке и сложили им памятник. Об этом поведал Зоряне Остап, когда шли они лесом. Идти было далеко, поэтому не торопились, чтобы не устать раньше времени. Остап был без автомата, и вряд ли кто заподозрил бы в этом черноволосом, медлительном хлопце бандита-бандеровца.

Он прекрасно знал лес. Вот и сейчас Остап рассказывал Марии, что самыми первыми зацветают весной мать-и-мачеха, гусиный лук, сон-трава. На глинистом откосе он отыскал побеги с большими листьями, протянул Марии. Девушка притронулась: сверху гладкие и прохладные, снизу теплые и пушистые.

— Потому народ и называет мать-и-мачехой: холодные, жесткие, как мачеха, ласковые, теплые, как мать.

— Мирный ты человек, Остап. Добрый бы из тебя садовник вышел. Или лесник. А ты за автомат взялся…

Блакытный молчал. Он приходил теперь на условленные места в чистых сорочках, побритым и принаряженным. С весной стало легче жить в лесу, можно было и покупаться в озере и постирать. Зоряна обратила внимание на эту перемену, пошутила:

— Уж не надумал ли жениться?

— А что ж, — лениво ответил Остап, — и мы же люди.

— Ну какой ты человек? По лесам блукаешь, людей губишь…

Остап вспыхнул, сердито засопел, ускорил шаг.

— Так и до вечера недотелепаемся…

Потом вдруг сказал горячо и взволнованно:

— Бьешь под сердце. Сама не лучше меня. Чего полезла в петлю? Мне то что, я с войны свою долю с лесами связал, а ты?

— Не было у меня другого выхода, — тихо ответила девушка. — Не себя, детишек не смогла под ваш нож подставить. Убили бы, как Стафийчук грозился?

— Он бы убил…

Остап помрачнел. Давно вели они между собой такие откровенные разговоры. А поводом послужила листовка, которую случайно увидела Зоряна у Блакытного.

…Было это на лесном хуторе у Скибы. После первого визита Зоряна не раз пробиралась лесом к усадьбе Тараса. Лучшую «зачепную хату» найти было трудно.

Однажды ее, вот так же, как сегодня, сопровождал Остап. Пока Зоряна вела переговоры с Шуликою — осторожным и напуганным облавами бандитом из дальнего Бурлацкого леса, — Остап сидел на скамеечке, зорко посматривал по сторонам. Потом достал из кармана листок бумаги, начал читать, ведя пальцем по строчкам. Зоряна тихонько вышла из хаты, заглянула через плечо Блакытного: «…сдавайте оружие, выходите из лесов… Если на вашей совести нет…» — разбирал по слогам Остап. Увидев учительницу, он поспешно сунул листовку в карман.

— Поздно. Видела. — Она спокойно смотрела на бандеровца.

— Иди донеси! А то, может, сама пришьешь?

— Тише, скаженный. — Зоряна взмахом бровей указала на окна хаты. — Потом поговорим. А сейчас марш в лес — охолонь…

Было уже поздно, в ненастье ночь упала на лесной хутор внезапно. Зоряна решила заночевать. Хозяин отправил ее и Остапа спать на сеновал, кинув туда два кожуха: «Больше нет, не обессудьте». Остап привычно разровнял душистое сено, пахнущее мятой, чабрецом и еще какими-то травами, названий которым Зоряна не знала. Кожухи он протянул девушке:

— Заворачивайся и ложись. Ночи еще холодные, как бы не продрогла.

— Стели на двоих — один кожух вниз, другим укроемся. Не погрыземся, в одной стае ходим…

Они лежали в темноте — спина к спине — чувствуя дыхание друг друга. Молчали. Сквозь худую крышу виднелись клочки растревоженного непогодой неба, влетал порывистый ветер, и тогда сено шуршало, шевелилось, будто тянулось к небу и к ветру.

— Как в могиле лежим, — первым не выдержал Остап. Он повернул голову к Марии. — Скажешь Стафийчуку, Зоряна?

— А то! Может, убьешь?

— Не могу. Но Стафийчук узнает — не простит.

— Не такой он всесильный, твой Стафийчук. Тоже мне, герой нашелся…

Скрипнула дверь, кто-то вышел во двор, мягко шлепая сапогами по траве.

— Не спит хозяин. Видно, неспокойно на душе.

Остап прислушался к звукам во дворе. Долгие месяцы лесной жизни научили его воспринимать мир на слух так же уверенно, как и глазами. И сейчас он точно определил, что делает Скиба.

Скрутил цигарку. Закурил. Потоптался на месте. Проверил, заперта ли калитка. Но вот Скиба почему-то затаился. Это встревожило Остапа, он потянулся к пистолету, который положил сбоку, у бедра — так можно стрелять моментально. Девушка придержала его руку:

— Затихни.

В проеме показалась голова Скибы. Он долго всматривался в лежащих неподвижно Остапа и Зоряну и, только убедившись, что они спят, так же тихо спустился вниз.

— Проверяет…

— Не такой уж он всесильный, твой Стафийчук, — возвратилась к прерванному разговору Зоряна. — Надумал выходить из леса? — вдруг напрямик спросила она.

— Не знаю, ничего не знаю… Хоть так, хоть эдак — один конец!

В словах Остапа прозвучала тоска. Девушка успокаивающе провела рукой по его волосам, неожиданно спросила:

— Боишься смерти?

— Боюсь…

— А как других убивал?

— Нет на мне чужой крови. Пока нет.

Бывают ночи, как и людские характеры, — неспокойные. От них не спрячешься в себе. У кого воля сильная, тот молчит до рассвета, сжав зубы. Другим надо обязательно выговориться.

…Остап говорил прерывисто, сбивчиво, боясь, что его сейчас перебьют и останется камнем на душе недосказанное. Это была обычная история полуграмотного сельского хлопца, батрака богатых хуторян, обманутого звонкими националистическими лозунгами.

Отец умер, когда Остапу было десять. Осталось их у матери двое: он и сестра Гафийка, младшенькая. Босые ноги пастушонка истоптали все луга в округе. Потом умерла и мать. Жили в землянке. Остап батрачил. Приносил сестре кусок хлеба, который удавалось взять с хозяйского стола. Сестра тоже подросла, пошла в няньки. Стали жить немного лучше — Остап был неплохим работником, здоровым, двужильным хлопцем, и платили ему теперь больше.