Ленинградская зима

Потапов внезапно проснулся. Посмотрев на часы, он вскочил с постели и сделал несколько резких движений руками — надо работать. Плеснул в лицо пригоршню холодной воды, торопливо вытерся и отправился к Давыдченко.

Потапов вошел в палисадник дачи и сразу увидел ее хозяина, тот засыпал землей загородку для завалинки. В холщовых штанах, сандалиях и в длинной толстовке с мягким поясом Давыдченко совсем не был похож на фотографию в деле — там лицо у него вообще симпатичное, а сейчас, когда он настороженно смотрел на приближавшегося Потапова, лицо его, сухое, с крючковатым носом, со злыми и пугливыми серыми глазами, никаких симпатий не вызывало.

— Здравствуйте, сосед, — сказал Потапов.

— Не имею чести знать, — глухо ответил Давыдченко.

— Могу представиться — Турганов Дмитрий Трофимович, моя дача на Зеленой улице.

— А говорите, сосед… — Давыдченко с какой-то досадой воткнул лопату в мягкую землю завалинки. — Ну и чем могу служить? Погодите, погодите, Зеленая, говорите, улица? А вы не тот сумасшедший, который перед самой войной купил гнилой дом?

— Почему же гнилой? Дом как дом, — обиделся Потапов.

— Так весь город знает, что его жучок съел. Они долго ненормального искали.

— И значит, нашли… — невесело улыбнулся Потапов. — А только, может, я и не такой сумасшедший, как сразу покажется.

Давыдченко внимательно смотрел на Потапова.

— Это как же прикажете понимать? — негромко спросил он.

— Очень просто, кому моя дача нужна?

— А-а-а-а? — неопределенно протянул Давыдченко. Он вопросительно смотрел на Потапова и вдруг дернулся от близкого разрыва снаряда или бомбы. Где-то зазвенело разбитое стекло.

— Черт! Не могу привыкнуть… — пробормотал он.

— От войны, как от смерти, не уйдешь… — философски заметил Потапов.

Они долго молчали. Утро раскрывалось все шире и ярче. Солнце плеснуло по мокрым макушкам деревьев, и они засверкали, будто украшенные стеклярусом…

— Так вы что… решили? — спросил Давыдченко.

Потапов долго протирал платком очки, смотрел в небо прищуренными глазами.

— Еще думаю, — ответил он. — А ваш совет?

Давыдченко, скосив взгляд, наблюдал за Потаповым.

— Весь вопрос, каков он, немец? Такой, как его у нас рисуют, или…

— Проверить можно только экспериментальным путем, — усмехнулся Потапов. — Гарантий нам с вами никто не даст.

— Может, когда они узнают… — Давыдченко вдруг стал энергично насыпать землю в ведро, отнес его к дому и спросил оттуда: — Мы ведь им не опасны? Может, и не тронут вовсе?

— Гарантий нет, — повторил Потапов.

— Полжизни стоит, — печально и с тихой злобой ответил Давыдченко и высыпал землю за доски.

— Вы-то хоть пожили в ней, а вот я купил, называется. В пору веревку на сук забросить…

Спустя час они сидели за столиком под яблоней и доканчивали бутылку водки. Давыдченко заметно обмяк, говорил более откровенно.

— Никто заранее не знает, где он упадет… — говорил он, вертя на столе пустой стакан. — Меня тут один человек звал… Он взял дочку с зятем и поехал навстречу немцам. Но ему-то хорошо, он по крови немец… А может, я сдурил, что не поехал с ним? А?

— Сами же сказали, неизвестно, где упадешь… — ответил Потапов. — И за приятеля вашего я тоже не поручусь, хоть он и немец.

— А он мне не приятель, — ответил Давыдченко с достоинством. — Я ему в свое время дачу для дочери сосватал. И я тоже ему говорил: подумай. Я ведь как соображаю: если уж немец прорвется сюда, то прорвется я в город, не удержали его на дороге в тысячу километров, что говорить про эти сорок? Так что, по всем данным, самое разумное сидеть здесь и ждать, что будет.

— За Ленинград сражение будет великое, — сказал Потапов.

— Тем более не следует туда лезть.

— И тут жарко будет. Здесь же немец свои тылы расположит. Красная Армия сюда бить будет день и ночь. Что не сгорит, то немцу понадобится. А в городе мы все ж будем среди своих… — рассуждал вслух Потапов.

— Может, мне те свои хуже чужих, — пробурчал Давыдченко.

— А это верно! Я тоже. И мне свояков там не найти, — согласился Потапов. — А немец все же чужей.

Давыдченко поднял голову и внимательно посмотрел на Потапова.

— Не знаю, как вы, а меня бог спас, а то бы сейчас ишачил я где-нибудь в таежной глуши, — сказал он.

— А что стряслось-то? — сочувственно спросил Потапов.

— Слава богу, не стряслось, мимо громыхнуло, — ответил Давыдченко. — Есть еще благородные люди — сами погибли, а не выдали, спасли, можно сказать, царство им небесное.

— Коммерция? — спросил Потапов.

— Ну, какая сейчас может быть коммерция? Так что в городе у меня своих раз-два — и обчелся, — сказал Давыдченко, выливая из бутылки в свой стакан последние капли.

— У меня не больше. — Потапов отлил ему из своего стакана половину оставшейся водки. — За то, чтобы наши с вами страхи кончились… — Они выпили, закусили хлебом.

— Меня, знаете, тоже погоняло по жизни… — продолжал Потапов. — С двадцать девятого года не по своему паспорту живу. Думаете, сладко?

Давыдченко то слушал Потапова очень внимательно, пристально смотря на него своими злыми глазами, то вдруг начинал следить за пчелой, кружившейся над столом, а то поднимал глаза вверх и смотрел куда-то через забор.

— А все ж в городе за его камнями спрятаться будет понадежней, — сказал Потапов. — Так, наверно, все думают. Видели, как валом валят беженцы в город? Пойдем посмотрим…

Они вышли к главной улице и остановились на пригорке возле мостика. По шоссе от дворца в сторону Ленинграда беспорядочно двигались машины и люди. Двигались как-то неторопливо, точно в этом движении для людей не было никакого смысла. Пешие беженцы печально брели по краям дороги, глядя себе под ноги и не разговаривая, у каждого на спине был нелегкий груз. Они не поднимали головы, даже когда в небе слышался гул самолетов.

Возле Давыдченко остановился старичок в соломенной шляпе и чесучовом пиджаке, он катил перед собой тяжело нагруженную тачку.

— Простите меня великодушно… — сказал он. — Но с утра не курил, портсигар свой, находясь в нервном возбуждении, дома оставил…

— Откуда будете? — спросил Давыдченко, вынимая папиросы.

— Из самой Луги идем… — Старик посмотрел на шоссе, жадно закуривая папиросу. — Да кто откуда. Тут и из Риги есть народ. Я шел сюда, к родственникам, но дом забит. В Ленинграде у меня сестра.

— Думаете, там вас рай ждет?

— Что б меня там ни ждало, все равно, — хмуро сказал старик. Он поднял свою тачку и, не оборачиваясь, крикнул: — За папиросу покорно благодарю!..

От группы людей отделилась и подбежала к ним высокая женщина.

— Люди добрые, воды не дадите? — еще издали крикнула она.

— Мы тут не живем, дорогая… — начал Давыдченко, но Потапов перебил:

— Идемте…

Они вошли во двор ближайшего дома. Окна его были забиты, и, судя по всему, уже давно. Одичавшая кошка, мяукнув, метнулась под крыльцо. Нашли в глубине двора колодец. Давыдченко держал ведро, пока женщина пила.

— Спасибо вам, дядьки, спасибо, родные, — сказала она, отдышавшись и вытирая лицо платком. — Побегу догонять. Спасибо. До свидания. А вы-то? — торопливо говорила она, направляясь к калитке.

— Успеем… — ответил Давыдченко.

— Глядите, глядите… — повернулась к нему женщина. У нее было совсем молодое, красивое лицо, а черные волосы были тронуты серым налетом — не то пыли, не то седины. — А то увидите, что я повидала. Дождалась их, иродов, все не знала, как больную мать тащить. Они пришли, гогочут на всю деревню, мочатся посреди улицы, кур ловят. А потом пошли по домам. За какой-то час половину деревни перестреляли… и маму… тоже. — Красивое лицо ее искривилось, и она бегом побежала к калитке.

Потапов и Давыдченко молча вернулись на дачу. Сели снова под яблоней.

— Я про что сказать хочу, — вдруг решительно сказал Потапов. — Когда немец придет в город, мы спокойно сможем сюда вернуться — у них ведь что-что, а собственность признается. Вот мы и вернемся. Сразу-то, когда придут, сгоряча и пристрелить могут. А в городе порядка больше будет…