На суше и на море (сборник)

— Милс, дорогой мой, выслушай меня, — возразила Грация, судорожно сжимая мои руки в своих. — Ты должен заглушить в себе всякий гнев, чувство мести, даже оскорбленное самолюбие. Принеси мне эту жертву. Если бы я была виновата, я готова принять всякую кару; но все мое преступление в том, что я не смогла справиться со своим чувством; неужели же за это даже после смерти я не буду иметь покоя и мое имя будет связано с двусмысленными сплетнями, вызванными вашей ссорой?! Потом, вспомни, что вы жили, как родные братья; вспомни нашего доброго Гардинга, твоего опекуна; подумай о моей дорогой, верной Люси…

— Да, верная Люси, которая остается в Нью-Йорке, когда ее место — около тебя!

— Ей неизвестно, в каком я состоянии, ни причины тому. А теперь, Милс, — добавила она с ангельской улыбкой, — я слаба, как малый ребенок, со мной много возни. Но ведь ты будешь за мной ухаживать, не так ли?

Но, мой добрый брат, прежде чем выйти из этой комнаты, ты мне должен дать одно обещание.

— Разве я в чем-нибудь отказываю тебе? Но, Грация, я согласен только при одном условии.

— Каком? Я заранее соглашаюсь на все.

— В таком случае обещаю тебе не спрашивать у Руперта отчета о его поведении, да и вообще не делать ему никаких вопросов, ни даже упреков, — добавил я, читая мольбу в глазах Грации, требовавшей большего…

Последнее обещание вполне удовлетворило ее. Она поцеловала мою руку, и я почувствовал, как на нее скатилась горячая слеза.

— Теперь говори мне свое условие; каково бы оно ни было, я все принимаю.

— Ты должна предоставить мне полное попечение о твоем здоровье и позволить мне позвать сюда доктора и всех, кого я найду нужным.

— Только не его, Милс, ради Бога!

— Не беспокойся; его присутствие выгнало бы меня самого из дома. Ну, а на все прочее согласна? — Кивнув утвердительно головой, Грация упала ко мне на грудь. Силы ее истощились. Я позвал Хлою, и мы вместе увели больную в ее комнату.

Мне понадобилось немало времени, чтобы оправиться после этого свидания. Запершись у себя, я горькими слезами оплакивал мою сестру; я ее оставил здесь такой свежей, прекрасной, хотя, быть может, уже тогда червь начинал точить ее сердце. Когда я успокоился, то принялся за письма. Написав сначала Мрамору, сообщив ему имена наиболее известных докторов, я просил его привезти первого, оказавшегося свободным.

После некоторых колебаний я решился написать Люси. Хотя она и предпочитала меня Эндрю Дреуэтту, все же она была по-прежнему привязана к Грации и не замедлит приехать в Клаубонни, как только узнает истину.

По ту сторону реки проживал очень знающий доктор, Бард, к сожалению, переставший практиковать. Я и ему написал наудачу, умоляя приехать в Клаубонни. Затем отослал Неба с моими посланиями. — Лишь только я окончил свою корреспонденцию, «как ко мне явилась Хлоя сказать, что меня зовет Грация.

Я ее нашел лежащей на постели. На первый взгляд она показалась мне лучше, но это было ошибочное впечатление. Долгие страдания при ее одиночестве и скрытном характере вконец подточили ее силы, и ее здоровью угрожала серьезная опасность.

Не поднимая головы, она попросила меня рассказать все подробности моего последнего плавания, которое ее, видимо, очень интересовало.

Какой милой улыбкой оживилось ее лицо, когда я сообщил ей о своих сплетниках и о приключениях Мрамора. Я был так рад, что мне удалось хоть временно рассеять ее.

Моряки вообще редко молятся, хотя должны были бы почаще обращаться к Богу среди постоянных опасностей; но я не забывал уроков детства и в трудную минуту прибегал к молитве. И теперь, как только я возвратился опять в свою комнату, я бросился на колени, умоляя Создателя сохранить сестру мою, а также и нашего мистера Гардинга и Люси.

Да, я признаюсь в этом открыто и крайне жалею тех, кто вздумал бы поднять меня на смех.

Глава XXIX

На следующее утро я провел с Грацией не больше одной минуты. С некоторого времени она взяла себе за обыкновение завтракать у себя в комнате, и в мой короткий визит к ней она показалась мне гораздо спокойнее, что воскресило во мне надежды на будущее.

Мистер Гардинг захотел непременно отдать мне полный отчет по своей опеке. Не желая противоречить ему, я согласился выслушать его и исполнить все формальности.

Само собой разумеется, все счета оказались поразительно точными. Расписавшись, где следовало, я сделался полновластным владельцем всего моего имущества. В общем, у меня оказалось тридцать тысяч долларов, не считая доходов с фермы. С какой радостью я отдал бы все, чтобы возвратить Грации здоровье и счастье!

Покончив со счетами, мы с Гардингом отправились верхом обозревать все земли, прилегающие к Клаубонни.

Когда мы проезжали мимо его старого домика, добрый пастор стал восторгаться красотой его местоположения. Он продолжал любить Клаубонни, но его пасторский дом был для него еще дороже.

— Я родился здесь, Милс, — сказал он, — прожил многие счастливые годы, как муж, отец и, надеюсь, как верный пастырь моего маленького стада. Правда, церковь святого Михаила в Клаубонни не может сравниться с Троицей в Нью-Йорке; но здесь также можно спасти свою душу. Сколько верующих христиан я видел молящимися перед ее скромным алтарем и между ними ваших незабвенных родителей и предков! Я надеюсь еще увидеть тут же вторую миссис Милс Веллингфорд. Женитесь, пока вы молоды, друг мой; такие супружества — самые счастливые, ибо жизнь перед ними.

— Но ведь вы бы не хотели, чтобы я женился раньше, чем найду такую женщину, которую мог бы серьезно любить и уважать?

— Сохрани вас Бог от этого, дитя мое! Но у нас так много женщин, достойных вашей привязанности. Да, я вам могу назвать их.

— Пожалуйста, прошу вас. Ваша рекомендация для меня много значит.

— С удовольствием, милый мой. Во-первых, мисс Гервей, вы знаете Кэтрин Гервей из Нью-Йорка? Эта девушка с прекрасными задатками и вполне подходит для вас.

— Да, но она уж очень некрасива.

— Да что такое красота, Милс? Это вещь — скоропроходящая.

— Однако вы сами руководствовались иной теорией на практике. Мне говорили, что миссис Гардинг была замечательно хороша собой.

— Это правда, — просто ответил он. — Но в таком случае, если Гервей вам не нравится, что вы скажете о Жанне Гарвуд?

— Она очень красива, но не для меня. Но отчего вы между всеми девушками не называете вашей дочери?

Я сказал эти слова с отчаянной решимостью и в страхе ждал ответа.

— Люси! — вскричал Гардинг, вдруг повернувшись ко мне и пристально на меня глядя, что доказывало, что он не допускал мысли о подобном сближении. — В самом деле, отчего бы вам не жениться на Люси?… Ведь между вами нет никакого родства, хотя я привык смотреть на вас, как на брата и сестру. И что вы не подумали об этом раньше, Милс! Лучше этого ничего нельзя желать, и я заставил бы вас бросить ваше море. Как обидно, что вам пришла эта мысль слишком поздно! И как это я сам ничего не заметил раньше!

Слова «слишком поздно», как приговор, прозвучали в ушах моих; если бы мой старый друг был понаблюдательнее, он заметил бы мое волнение. Но я уже зашел далеко, чтобы останавливаться. Надо было раз навсегда все выяснить.

— Я полагаю, что именно наше совместное воспитание и помешало нам считать это возможным. Но, бесценный опекун, отчего вы говорите, что теперь слишком поздно? А если Люси согласится?

— О, тогда дело другое.

— Вы думаете, что мисс Гардинг более не свободна, что уж она безвозвратно отдала свое сердце мистеру Дреуэтту?

— Я верил, мой дорогой мальчик, что вместе с рукой Люси отдаст и сердце. Хотя достоверных фактов у меня нет, но я убежден, что между ними взаимная склонность.

— А на чем вы основываетесь? Я сам знаю, что Люси — не кокетка, и поощрять ухаживания, не подавая надежды, она никогда не позволила бы себе.

— Я буду говорить с вами, как с родным сыном. Видя частые визиты Дреуэтта, я несколько раз собирался поговорить об этом с Люси, но так как мне хотелось предоставить ей полную свободу, и к тому же я в этом сближении не видел ничего предосудительного, то я не стал вмешиваться. Но что мне кажется особенно убедительным, это нежелание Люси оставаться с Эндрю наедине.