Без вести...

— Может, за того осведомителя?

— Однако, не только за это.

— Повременим с ним, там видно будет. — Рудольф позвал жену. — А ну-ка, Изольда, дай нам закусить. Всякое хорошее дело надо сбрызнуть, чтоб не засохло.

Иннокентий возвращался в лагерь поздней ночью. Когда он повернул на лесную дорогу, пахнуло свежестью и ароматом цветущих трав. В кустах стрекотали цикады и мерцали зеленоватые огоньки светляков. «Весна... Сейчас и Байкал, должно, освободился ото льда, — подумал он. — Отец, однако, с сетями вышел...» И вдруг точно шилом в сердце: «А может, и правда в лагере сидит из-за меня?»

Он хотел спросить об этом Рудольфа, — механик, наверное, больше знает о положении в советской стране, — но постеснялся. Иннокентий доверял своему немецкому другу, но временами где-то в глубине сознания шевелилось сомнение: «Шут его знает, ведь немец». И даже сейчас, вступив по его предложению в шайку «солидаристов», он не был полностью уверен в правильности своих действий. Ясно одно: эти события сделают крутой поворот в его жизни. Иннокентий шел навстречу им. И лишь изредка оглядывался, охваченный возникшими сомнениями.

Война не только людей разбросала по свету. Она перевернула судьбы целых государств и народов, навсегда изменила названия многих городов и сел, рек и озер, островков и горных хребтов. Когда-то на южном побережье Балтийского моря, включая полуостров, который в те времена назывался Земландским, простиралось немецкое государство — Восточная Пруссия. Много веков назад рыцари Тевтонского ордена захватили эти земли и делали отсюда набеги на соседние славянские народы. Именно здесь прусские феодалы впервые бросили клич: «Дранг нах Остен!»

Война все изменила: теперь в том краю живут мирные русские люди. И чтобы навечно исчезли из памяти человечества воспоминания о кровавых злодеяниях немецких рыцарей и юнкеров, русские люди дали городам и селам той земли новые названия — мирные и светлые: Янтарный, Светлогорск, Зеленогорск, Майское, Дружба, Свобода...

Десять лет тому назад, в ста километрах юго-западнее большого города, именовавшегося тогда Кенигсбергом, находился хутор Шиммелсдорф. Имение Гельмута Шиммеля, доставшееся ему по наследству от предков.

Отец Гельмута любил подчеркнуть, что его далекие предки имели баронский титул. Гельмут же не лез в бароны, хотя в душе гордился своей родословной. Приход к власти австрийского ефрейтора он встретил восторженно: семь раз ездил в Берлин, чтобы посмотреть на фюрера во время торжественных празднеств и парадов. Правда, молодчики из охранных отрядов и за версту не подпускали его к фюреру, но Гельмут считал, что это не важно. Он ведь все равно дышит одним воздухом со столь «великим человеком».

Дела в имении шли превосходно. Вермахту были нужны молоко, масло, свинина. Шиммель поставлял их, разумеется, не только из патриотических побуждений, но и по довольно высоким ценам.

Гельмут вырастил трех сыновей: Отто, Карла и Вильгельма. От них аккуратно поступали письма и посылки из Франции, Югославии, России.

Хозяйство процветало. И вдруг наступил роковой сорок четвертый год — все пошло прахом. В течение месяца Шиммель получил три извещения, его сыновья погибли: Отто — в Нормандии, Карл — в горах Сербии, Вильгельм — в лесах Закарпатья.

И, наконец, шальная бомба начисто смела его владение, похоронив под обломками больную жену. Все, чем жил Гельмут Шиммель, чем дышал и гордился, чему радовался и поклонялся, на что молился в минуты умиления, все исчезло. Когда стали слышны залпы русской артиллерии, его твердая вера в непобедимость германской армии окончательно покачнулась.

Уложив самые ценные вещи и деньги в несколько чемоданов, Шиммель сел за руль своего новенького «БМВ» и двинулся на Запад, опережая бежавшую «непобедимую армию».

После войны ему удалось получить небольшую компенсацию за утраченное хозяйство и погибших сыновей. Весь свой капитал Гельмут вложил в землю и свое новое хозяйство у подножия Баварского леса. Он снова стал поставлять молоко, масло и свинину. Вскоре судьба свела его с Хильдой, вдовой гестаповского унтер-офицера, убитого в боях за Кенигсберг. Любовь? Нет, просто Гельмуту была нужна хозяйка в доме, а Хильде — мужчина, опора в ее нарушенной жизни. Немного смущало то, что ему тогда исполнилось пятьдесят пять, а ей — тридцать. Но к их общей радости у них родилась дочь, любимица Грета, которой теперь уже восемь лет.

С годами стоимость машин, удобрений, инвентаря, одежды и обуви беспрерывно возрастала, а цены на хлеб, молоко и мясо снижались: американцы завалили Федеративную Республику дешевыми продуктами. Разве можно было выдержать конкуренцию с заокеанскими фермерами!

Гельмут сидел, уткнувшись в бумаги. На лице выступили капельки пота. Неслышно подошла фрау Хильда и положила руку на его плечо.

— Что, отец, доходы подсчитываешь?

Шиммель вскочил.

— Доходы?! — закричал он страшным голосом. — Не доходы, а убытки! Все кричат о «немецком экономическом чуде», а я из долгов вылезти не могу. На вот, гляди, — он тыкал ей бумагу со своими подсчетами. — Гляди, что получается!

Шиммель всегда в подобных случаях вспоминал о своем прежнем хозяйстве.

— Да, в Восточной Пруссии я был хозяином, — говорил Гельмут, обращаясь к фрау Хильде и часто моргая белобрысыми ресницами. — Чистого дохода получал десять-пятнадцать тысяч марок в год, пока не пришли эти русские — гунны и азиаты. Истребить их надо было, всех до единого! Жаль, фюрер не успел...

— Перестань, отец, услышат.

— Кто услышит? Эти русские? Плевал я на них! Они жизнь мне загубили... Пусть продлит бог дни старого Конрада: он правильную линию ведет.

— А цены разве без его ведома устанавливают? — осторожно спросила Хильда.

— Что, цены? — Гельмут растерялся, не находя ответа. — Нет, не он. Это круппы, клекнеры и ханиэли, они, только они.

— Ты сейчас как коммунист рассуждаешь, — засмеялась Хильда.

— Но-но, прямо уж коммунист... Я же понимаю: нам нужна армия, чтобы отомстить русским, а это стоит не дешево...

— Как же нам быть дальше? — спросила Хильда, прислонив голову к его плечу.

— Продать землю, хозяйство, купить домик в Регенсбурге и там жить потихоньку... И Грете в школу пора.

— Кто же купит землю, если от нее одни убытки?

— Все земли в окрестности скупило командование американских войск. Они хорошо платят. Молю бога, чтобы и наш участок взяли.

— Чего же мы будем делать в Регенсбурге?

— Живут же люди... На год-два у нас хватит. Работу найдем.

В комнату вбежала Грета, рыжеволосая, худенькая и голенастая девочка. Поцеловала отца, мать.

Фрау Хильда посадила девочку к себе на колени и спросила:

— Скажи, Грета, ты хочешь жить в городе?

— Хочу. А в каком?

— В Регенсбурге. Купим домик на берегу Дуная, с садом... хорошо? Только ты этим русским пока ничего не говори.

— Русским свиньям, да?

— Грета, зачем ты так...

— Правильно она говорит, — вмешался отец. — Только так их можно называть.

— Ну довольно, Гельмут. Грета, ты поняла, чтобы никому ни слова о нашем разговоре. Иди, побегай.

В это самое время Сергей и Люся тоже ломали голову над вопросами своей жизни.

Уже две весны прожили Пронькины в этом доме. Подавленные тяжелой борьбой за свою жалкую долю, они научились терпеть и молчать, но не смирились. Бессонными ночами, в редкие дни отдыха Сергей и Люся думали, мечтали, искали пути к своему счастью, надеялись на чудо, которое может принести им избавление. И когда у них родилась дочь, назвали ее Надеждой.

Воскресенье. Хозяин разрешил им отдохнуть. У Люси всегда находились дела по дому: постирать, заштопать, сготовить обед. Сергей такие дни полностью отдавал дочери. Полная, голубоглазая Наденька начинала ходить, смешно переставляя ножки, шлепалась, ушибалась.

Сергей брал ее на руки, она вырывалась.

— Пусти ты ее, Сережа, не держи.

— Да она и так вся в синяках...

— Ничего с ней не станется, крепче будет.