По ту сторону костра

— Дзюбу Леонида? Конечно, помню. Отличник. Но… — Агния Мироновна развела руками. — Неудобно говорить плохо о покойнике… Леонид, видите ли, был отличником поневоле. Раз я ему поставила тройку. До сих пор не могу забыть его лица — отчаянного, молящего… Спросила на перемене: «Что с тобой?» — «Не пойду домой… Отец…» — «Он тебя бьет?» — «Нет, есть не даст. И страшно». Попыталась поговорить с Петро Тарасовичем. Как вы думаете, что он мне сказал? «Вы учите, а воспитаю его я сам».

— А потом?

— Леонид получал отличные оценки. Но любви к знаниям, к труду у него, по-моему, не было. И нет.

— Больше вы со стариком Дзюбой не говорили?

— Пробовала. В ответ — вопрос: «Леня плохо учится?» — «Нет». — «Во спасибочки». И весь разговор. Для Леонида учеба была изнурительней рабского труда.

На кордон Андронов с Леонидом уехали утром. До избы лесничего на берегу озера добрались к заходу солнца. Семейство Ефима Утробина обрадовалось приезду гостей, словно это был праздник в их бирючьей жизни.

— Осень нонче, слышь, ранняя. Сентябрь вон когда придет, а глухари токовать пошли. Вчера слышал.

— Спутал, поди, Ефим, — улыбался Леонид. — Рано осеннему току быть. Перелетные — другое дело.

— Рано! Сам знаю, рано! — Достав коробок спичек, Ефим спрятал его под столом. — А вот вышел заутро и…

Тут лесничий защелкал ногтем по коробку, точь-в-точь как токующий каменный глухарь. Рассмеялись и гости, и дородная лесничиха, и дети — девчонка и мальчишка, лет по десять каждому.

— Затемно отправимся, — продолжал лесничий, — на лодке дойдем до Лиственничного бора. Там они токуют. Собак не надо. В бору сушь, а свету и прозрачности столько, что воробья на другой опушке увидите.

Леонид сам очень осторожно завел разговор о своем пребывании здесь. Взрослые разговорились, а детишки отправились спать.

— Да, Ефим, а когда мы с тобой тигрицу слышали, помнишь, в скалах ревела? — спросил Леонид.

— Как когда? — удивился Ефим. — Я тогда к таксаторам подался, а ты у озера ночевал. Вот когда.

— День, число какое? — спросил настойчиво Леонид.

— Число… Да третье. Я у таксаторов бумаги подписывал. Дату ставил. А на другой день ты домой отправился. Озерко на лодке переплыл, а там пеше. Лодку я потом взял. На обратном пути от таксаторов…

Как и договорились, Ефим отвез их еще задолго до рассвета к Лиственничному бору. Они быстро поставили палатку, но костра не разводили. Изредка с озера доносилось мягкое, но четкое в утренней тишине всплескивание рыбы.

— Слышь, глухарь играет! — шепотом проговорил Ефим и присел на корточки, словно так было лучше слышно.

Подражая Ефиму, Андронов тоже присел и услышал далекое-далекое постукивание, действительно напоминающее щелчок ногтем по спичечному коробку.

— Недалече… В километре, — снова прошептал взволнованно Ефим.

Они пошли в ряд. Бор был чист от подлеска, устлан мягчайшей хвоей и тонкими, хрупкими веточками, которые ломались под сапогами бесшумно.

Пощелкивание слышалось все ближе. Ефим и Леонид пригнулись и перебежками начали приближаться к подернутой тонкой туманной пеленой мари. Передвигались они теперь только в то время, пока токовал глухарь. Однако, выйдя на опушку, они не увидели его. Так уж получилось, что Виктор Федорович первым догадался поднять голову и различил на вершине лиственницы крупную черную птицу. Она сидела, вытянув шею и низко опустив как бы безвольно повисшие крылья. Андронов выстрелил из карабина навскидку. Глухарь дернулся, вскинул крылья, звучно защелкал при взмахах перьями. Но полет птицы был неуверенным. Она быстро теряла высоту и силы, потом врезалась в гущу ветвей, с шумом, кувыркаясь, начала падать и тяжело ударилась о землю.

— Н-да! — протянул Ефим. — С вами я хошь на кабана, хошь на медведя пойду.

Подстрелили еще двух глухарей. Ефим заторопился.

— Вам счастливой охоты, а мне — домой. С подполом возиться. Продукты надо впрок закладывать, а мышей из тайги понабежало видимо-невидимо. Нужно потравить вехом.

— Вехом? — переспросил Андронов.

— Ну да, — кивнул Ефим. — Соку из корней нажмем да и польем крупу. Крупу в подпол, дохлых мышей — вон.

— Вех-то, поди, подсох, — заметил Леонид.

— Да у нас есть, — ответил Ефим. — Только вот задевала жена куда-то бутылочку. Хоть и приметная — треугольная из-под уксусной эссенции, — да запропастилась.

— Как же вы так неосторожно? — удивился Андронов. — У вас же дети.

— Они знают. Нечего за них бояться. Жена недавно мышей морила. И месяца не прошло. А этих тварей опять полно.

— Что, бутылочка-то из-под эссенции недавно пропала?

— Я ж и говорю — месяца не прошло.

— Странно… — сказал Андронов и подумал: «Ничего себе для начала!»

— Чего же странного? — пожал плечами Ефим. — Сама хозяйка и поставила, да забыла куда. Она у меня может сковороду день-деньской искать.

Утробин ушел. Леонид и Андронов решили остаться до следующего утра. Ефим обещал заехать за ними.

Часам к десяти каждый добыл по пятку крупных, тяжелых птиц. Хранить глухарей было негде, и пальбу пришлось прекратить. Вернувшись к палатке, плотно пообедали, выпотрошили птиц. Леонид набил тушки какими-то травами, чтобы мясо сохранилось подольше.

«Дело ветвится, — размышлял Андронов. — Только перед отъездом сюда мы с Остапом Павловичем прикидывали, кто был и кто мог быть у Радужного в начале августа. Список получился небольшой: Крутов, Телегин, ботаники… Предположительно у водопада мог появиться Леонид. Он охотился на Лиственничном. А этот кордон хоть и немного в стороне, но на полдороге между Спасом и Радужным. Получается же, что не только Леонид, но и Утробин, вместо того чтобы пойти к таксаторам, мог завернуть к Радужному с бутылочкой из-под эссенции… Но бутылочку действительно могли и стащить… Кто? Леонид? Не слишком ли я разошелся?» — остановил себя Андронов.

Он покосился в сторону Дзюбы-младшего. Тот лежал неподалеку от костра и глядел на серое, под стать небу, озеро. Погода так и не разгулялась. Еще с рассветом небо затянули тучи, низкие, тяжелые, с набрякшими днищами, из которых, того и гляди, посыплет нудная, невесомая морось.

Словно почувствовав на себе взгляд, Леонид полуобернулся к Андронову и мечтательно протянул:

— Жизнь в городе вольготная!

— Это как смотреть… — Андронову вспомнились слова учительницы Леонида: «Но любви к знаниям, к труду у него не было. И нет», и он спросил: — Вы любили отца?

— Гм… Люби не люби… Куда денешься — отец.

— Вы когда вернулись в Спас после охоты здесь? — спросил Андронов.

— Десятого.

— Ваш отец, говорят, скопидомом был…

— Как гроши наживаются — я знаю. Теперь тратить поучусь…

Леонид поднялся и пошел вдоль берега озера. Ветер дул ему в спину и уродливо косматил волосы на голове.

До слуха Андронова доносилось быстрое и злое хлюпанье маленьких, торопливых волн.

Участковый вскочил на ноги так быстро, что Кузьма не успел отстраниться, и оперенье стрелы мазнуло его по щеке. И пожалуй, именно это прикосновение убедило его, что виденное — не сон. Самсон Иванович выдернул стрелу из предплечья, охнул и присел от боли.

— Достань бинт, Кузьма, — бросил он Свечину. — В котомке, в кармашке.

Кузьма подивился его ровному голосу, умению владеть собой. Пока Свечин непослушными пальцами рылся в рюкзаке, участковый шагнул в кусты, откуда несколько мгновений назад раздался щелчок. Разрывая вощенку, в которую был обернут перевязочный пакет, Кузьма пошел за участковым и остановился, увидев в кустах нечто похожее на средневековый арбалет.

— Что за черт… — проговорил Самсон Иванович. — Он был бледен, посеревшие губы нервно кривились.

— Кто? — спросил Кузьма, помогая снять китель и заворачивая рукав рубахи участкового. — Кто это сделал?

— Значит, точно вышли на след. Подожди… Что за черт…

Самсон Иванович рванулся было в кусты, но Свечин удержал его: