Невольничий караван

С этими словами шейх плюнул сначала на льва, а затем на львицу. Едва он подал этот знак, как хомры и джелаби, словно безумные, кинулись на животных стали их бить и топтать ногами, осыпая всевозможными ругательствами.

Все это продолжалось около четверти часа, после чего шейх достал свой нож и сказал:

— Теперь, когда наши враги мертвы, давайте заберем у них одежду и украсим ею себя. Победителю принадлежит шкура побежденного. Когда мы возвратимся к палаткам хомров, мужчины будут нам завидовать, а женщины встретят нас хвалебными песнями.

По его примеру другие арабы тоже достали свои ножи.

— Стойте! — приказал Шварц. — Мы, конечно, не бросим львиные шкуры. Но кто, по вашему мнению, их получит?

— Победители, — ответил шейх.

— А кого ты считаешь победителями?

— Нас всех.

— Ах, вот как! Значит, мы должны разрезать шкуры на четырнадцать частей?

— Нет, иначе они потеряют всякую ценность. Но ты ведь знаешь, что я шейх.

— Знаю, но какое отношение это обстоятельство имеет к львиной шкуре?

— Шкура должна достаться шейху.

— Таков ваш обычай?

— Да.

— Но ты ведь только что сказал, что шкура побежденного зверя принадлежит победителю?

— Да. Но когда победителей много, ее получает самый знатный, то есть я. Поэтому разрезать шкуры на всех нам совсем незачем.

— Понятно. Итак, ты — победитель?

— Конечно. Разве я не присутствовал при смертельном бое?

— И к тому же ты — самый знатный из победителей?

— Да, потому что я — шейх.

— Вот в этом ты жестоко заблуждаешься. Знаешь ли ты, кто я?

— Да. Ты эфенди.

Он сказало это довольно пренебрежительным тоном.

— Да будет тебе известно, эфенди бывают очень разные, — пояснил Шварц. — Ниже меня стоят сотни эфенди, и каждый из них знает и значит больше, чем знаешь и значишь ты. Так что самый знатный из победителей — не ты, а я. И кроме того, у тебя нет ни малейшего права называть себя победителем. О твоем мужестве и твоих деяниях никогда не будут ни петь, ни слагать легенды. Ты оскорблял этих зверей, но разве может твоя хваленая смелость сравниться с их! Когда ты услышал их голоса, ты хотел бежать.

— Это была шутка. Я ведь остался.

— Да, после того, как услышал, что бегство может оказаться еще опаснее и что я собираюсь сразиться со львом. А потом «Господин с толстой головой» пришел, и ты со своими «храбрецами» уполз в укрытие и даже к мертвым львам осмелился приблизиться только после того, как снова разгорелся костер и вы убедились, что опасность миновала.

— Эфенди, ты хочешь меня оскорбить?

— Нет. Я только хочу предостеречь тебя от заносчивости и посягательств на чужую собственность. Эти львы принадлежат только тем троим, которые с ними сражались, а именно мне, Хаджи Али и ибн аль-Джидни. Никто другой трофеев не получит.

— Этого мы не можем допустить. Даже если ты и эфенди над всеми эфенди, ты все же только гяур и не имеешь здесь никаких прав. Мы мусульмане, и мы возьмем шкуры. И лучше тебе не сопротивляться, а не то…

Он остановился.

— Ну, и что же будет тогда?

— Тогда мы тебя заставим! — отвечал шейх, сделав угрожающее движение рукой, в которой он все еще держал нож.

Тогда Шварц подошел к нему, положил руку ему на плечо и сказал:

— Вы спрятались от львов, а мы их победили. Неужели ты думаешь, что мы испугаемся вас, струсивших перед теми, кого мы убили? Если вы сейчас же не уберете ножи, я вас всех перестреляю!

Он выхватил револьвер, и в тот же миг все ножи исчезли.

— И еще кое-что я хочу тебе сказать, — продолжал немец. — Ты считаешь истинной свою религию, а я свою. Каждый имеет право так поступать, в этом даже его долг, и меньше всего я склонен поносить твою веру. Того же я могу и должен требовать от тебя. И если ты еще раз назовешь меня гяуром, я отвечу на это оскорбление тем, что вытяну тебя моим верблюжьим хлыстом по лицу, и ты будешь в течение всей твоей жизни носить рубец в знак позора. Запомни, я привык держать мое слово!

Ударить бедуина или хотя бы пригрозить его побить — значит нанести ему самое страшное оскорбление, какое только можно вообразить. Шейх отступил назад, среди его людей пронесся ропот.

— Эфенди, — воскликнул он, — ты понимаешь, что говоришь?

— Прекрасно понимаю и сделаю, как говорю. Ты назвал меня гяуром, а я пригрозил тебе за это хлыстом — итак, мы квиты. А теперь позаботься о том, чтобы мне не пришлось приводить мою угрозу в исполнение, и не пытайся снова трогать этих львов, к которым ты не имеешь никакого отношения. Мы перенесем их к нашему костру, а вы оставайтесь здесь, возле своего, как это и было до того, как страх отогнал вас прочь.

Эти слова в сочетании со всем внушительным обликом немца произвели на арабов впечатление. Никто из них больше не пытался сказать ни слова. Они отступили назад, пока не освободилось место у костра, потом уселись вокруг огня. О чем они там тихо говорили, на другой стороне пруда, слышно не было, но взгляды, которые хомры изредка бросали в сторону своих обидчиков, не предвещали ничего хорошего.

С помощью джелаби, которые примкнули к Шварцу, обоих львов удалось перетащить ко второму костру. Там охотники сняли со зверей шкуры и внимательно осмотрели их раны.

Первая пуля немца прошла через глаз льва и застряла у него в мозгу, вторая пронзила ему сердце. Обе эти раны были смертельными. Кроме того, копье Абу Диха так глубоко вошло в тело животного, что его острие торчало у него из позвоночника. Эта рана также должна быть неминуемо повлечь за собой смерть хищника. И хотя Шварц имел преимущественное право на трофей, так как его пули поразили жертву раньше, все же бравый Отец Смеха, несомненно, тоже заслуживал вознаграждения.

Что же касается львицы, то первая пуля попала ей в челюсть, прошла через язык и вышла через затылочную кость над первым шейным позвонком. Вторая пуля пробила легкое. После каждого из этих выстрелов зверь не прожил бы больше пяти минут. Четвертьфунтовая пуля Отца Одиннадцати Волосинок прошла сквозь мозг и всего лишь сократила пять минут до одной. Таким образом, и эта шкура, скорее всего, принадлежала немцу.

Хаджи Али и Стефан Пудель признали это, хотя и с видимым сожалением: они тоже охотно приняли бы участие в дележе добычи. Тогда Шварц сказал:

— Каждому из зверей досталось по три пули — две моих и одна ваша. Следовательно, мне принадлежит две трети каждой шкуры, но я хочу уменьшить свои притязания и взять только шкуру льва. Вторую шкуру вы разделите пополам. В этом случае каждый из вас получит большую часть, чем та, на которую он мог претендовать, и кроме того будет удобно делить: вы просто разрежете шкуру вдоль или поперек на две части. Вы согласны?

— Конечно, — мгновенно отреагировал словак, — голову возьму я, а Хаджи Али останется хвост.

— Ну уж нет, — возмутился его друг, — почему это ты забираешь голову?

— Потому что я стрелял в голову.

— Аллах! А я что, колол его под хвост? Мы разрежем шкуру вдоль, чтобы обе части были одинаковыми.

Это предложение не понравилось Стефану. Оба торговца ссорились до тех пор, пока Шварц не вмешался и не спросил:

— А что вы собираетесь делать с вашими шкурами?

— Как что? Я буду носить свою, как накидку, — объявил Отец Смеха.

— И я мою, — сказал Отец Листьев.

— Тогда вы не можете делить ее вдоль, иначе половинки будет неудобно носить. Режьте поперек, и пусть жребий решит, кто получит переднюю, а кто заднюю половину шкуры львицы.

Так и сделали. Удача сопутствовала словаку, и он получил желанную голову.

— Вот и хорошо, — обрадовался он, — я получил что хотел. А ты теперь больше не Отец Смеха, отныне мы будем называть тебя Абуль-занаб — Отец Хвоста.

Должно быть, Хаджи Али хотел скорчить в ответ на эти слова яростную гримасу, но всем присутствующим показалось, что он вот-вот расхохочется как сумасшедший. Он не спеша разложил перед собой свою часть добычи и достал нож, чтобы вырезать мясо, а затем натереть внутреннюю сторону шкуры пеплом. Только после этого он ответил: