Пустыня

Она приняла котелок и тут же жадно стала пить… Я мучительно хотел глотнуть еще, но увидел, как дрожат ее руки, и жалость сдавила горло. Я отвернулся, не стал смотреть, как она пьет, и сказал только:

— Осторожнее. Не пролей…

Она поставила котелок на песок, передохнула и снова стала пить. Потом отдала воду мне.

И вот снова капли стучат о пустое дно котелка, а я поднялся из колодца к Гавхар и вижу наконец ее счастливую улыбку… Лицо бледное и осунувшееся, но в глазах — свет.

— Отдохнем здесь, Бекджан, хорошо? А быстро котелок наполнится?

— Быстро. Слышишь, как шлепает, — значит, на дне уже есть вода.

— Хорошо бы умыться, а, Бекджан?

— Потерпи, скоро будет тебе полный котелок.

— Я готова ждать без конца… никуда не уйду от воды! Как хорошо здесь, правда, Бекджан?

Пока мы умывались, пока снова наполнялся котелок, пока мы пили и снова и снова наслаждались ледяной колодезной водой, прошло время, и над пустыней сгустились сумерки, загорелись на фиолетовом бархате неба яркие близкие звезды. Посвежело, но песок еще отдавал тепло, и мы, перед тем как растянуться у колодца в блаженной истоме, разбрызгали на песчаном ложе несколько пригоршней воды.

Я смотрел на звезды и ни о чем не думал. Гавхар закрыла глаза и не шевелилась, лишь чуть заметно подымалась и опускалась в такт дыханию грудь…

Я чувствовал это в себе и догадывался, что и в Гавхар совершается то же: долгожданный покой, разлившийся по клеточкам и жилкам моего тела, коснулся и души. Теперь я мог вздохнуть свободно, наконец мы не бежали, а просто надо было хорошенько отдохнуть перед завтрашней дальней дорогой, собраться с силами и выйти во что бы то ни стало к реке. Если бы еще голод не мучил так… Но налитый водой желудок чуть притих, а о том, что будет завтра, я старался не думать… Хорошо было лежать в теплой тьме, не чувствовать своего тела — будто плывешь между звездами и землей…

Да, было хорошо, и я вспомнил ласковые теплые вечера в родном кишлаке, молочный свет луны, шелест речных струй.

У нас с Гавхар были любимые местечки, и там можно было сидеть и молчать и слушать реку, ветер, ночь, а из кишлака доносились женские голоса — матери сзывали ребятишек по домам, и в их крики вплеталось далекое блеяние овец и еще ближние звуки — стрекот сверчков, концерты лягушек, крик запоздавшей птицы…

И рождалось сладкое и тревожное ожидание наступающего дня, — казалось, он несет загадочное и волнующее, что-то случится радостное, он не пройдет просто так, он откроет неведомое… Наверное, это и было счастье…

Наутро я забывал о вечерних мечтах, и день пролетал, как обычно, в ребячьих заботах, радостях, играх, ссорах, учебе… А потом снова приходил вечер, и воздух наполнялся ожиданием таинственного, и снова я ждал, чтобы скорее наступило завтра…

— Бекджан, о чем ты думаешь?

— Вспомнил наш кишлак… Как мы там быстро находили реку…

— Да… А я думала о Москве — будем жить там долго-предолго, пять лет… Будем ходить по улицам, где жил Пушкин… Я полюбила его стихи, знаешь… «Я вам пишу, чего же боле, что я могу еще сказать…» Они у меня здесь, — Гавхар тронула рукой грудь…

— А я люблю «Капитанскую дочку»…

— И тебе нравится Маша Миронова?

— Очень… Как она любит Гринева! И сама красивая — у нас дома была книжка с рисунками… Наверное, и в жизни была красивая… А больше всего нравится то место, где Гринев ее из неволи освобождает… Он — герой!

— А по-моему, герой — это Пугачев! Настоящий большевик.

— Разве тогда были большевики?

— Конечно! Они были всегда, только их называли иначе… Но как Гринев освобождает Машу — мне тоже нравится… Если бы у нас все было как у них, правда?

— Так и будет…

Гавхар снова надолго умолкла, смотрела широко открытыми глазами в небо и улыбалась. О чем она думала, куда залетели ее мечты? Что-то было сейчас в ней такое, что я побоялся спугнуть мысли, осветившие улыбкой ее лицо…

Наконец она посмотрела на меня.

— Ты была где-то далеко?

— Я думала о тебе… о нас.

Она приподнялась на локте, склонилась надо мной, лицо ее приблизилось к моему лицу, и я увидел ее глаза — в них был вопрос, и тревожное ожидание, и сомнение, и… свет, вот что было в них.

И я захотел, чтобы ее глаза стали еще ближе, я обнял ее и прижал к себе, и она обняла меня…

Вот так, под звездами пустыни, где стенами были стороны света, а крышей — небо, тропинки нашей любви слились в одну…

Потом Гавхар сладко спала, свернувшись калачиком, а я смотрел на нее, и радость в моей душе мешалась со страхом — я не был готов получить то, что отдала мне Гавхар, и близость наша не принесла мне покоя — я и влюблен был, и счастлив, и одновременно встревожен и испуган…

Что нас ждет? И до чего же беззащитны мы перед пустыней! И хоть огромно чувство, распирающее мою грудь, — как мала и беспомощна наша любовь перед песчаной бескрайностью, перед сотней злых ее сил, что обрушатся на нас с рассветом, — палящее солнце, голод, басмачи… и выйдем ли мы завтра к реке… и если нет, то посчастливится ли нам еще набрести на колодец? И сколько раз обманет нас, увлечет в сторону от реки коварный мираж?

Когда же началась эта дорога, что завела меня сюда, где ступил я на нее? Ах, если бы вернуть все к тому счастливому времени детства, к той счастливой жизни в кишлаке! Если бы не было всех этих потрясений, жили бы мои родители, и мы с Гавхар были бы счастливы в тихой, мирной жизни, в нашем доме с садом… Но нет, нет нашего дома — и не только горячие версты песка отделяют меня от него… Ведь дом отобран, имущество конфисковано, я нищий… Кто прав, где правда? У Гавхар она есть, своя правда, я знаю, но одна ли она у нас, или моя правда должна быть иной? И не ее ли правда завела нас сюда, в пустыню?

И снова я смотрел на спящую Гавхар, и тревога уходила, волна радости смывала сомнения…

Я долго не мог заснуть…

IX

Первое, что я увидел утром, — Гавхар, сидит рядом на песке, смотрит на меня, улыбается.

— Долго же ты спишь, смотри, солнце уже поднялось! А я рано проснулась, испугалась — где это я? Потом тебя увидела… — Она покраснела и опустила глаза.

— Доберемся сегодня до реки?

— Обязательно!..

… Я спустился в колодец, подал Гавхар котелок, мы напились и ополоснули лица. Потом я поставил котелок под желоб и растянулся на песке: ноги не держали меня — все-таки вторые сутки ничего во рту не было…

— Ты… не хочешь идти?

— Подождем, пока котелок наполнится, возьмем с собой.

— Как же можно? А если еще кто-нибудь, как мы, придет к колодцу — они ведь не смогут даже напиться! Не во что будет набрать воды! Не мы принесли сюда котелок, не нам его и забирать! Надо его оставить, Бекджан… А мы дотерпим… река должна быть где-то близко!

— Ладно, дотерпим… — Я невесело усмехнулся: вот они, две разные правды, ее и моя… Попробуй соедини их в одну!

Я закрыл колодец настилом, воткнул сверху давешний кустик, чтобы заметно было издали: здесь вода, — и мы тронулись дальше.

Мы одолели гряду барханов — впереди замаячила цепочка холмов. Добрались до холмов, вскарабкались наверх — впереди, куда ни достанет глаз, песок и снова барханы…

А за ними — опять холмы?

Я понял, что так будет повторяться без конца, что мы заблудились окончательно, и без сил повалился на песок.

Гавхар, не сказав ни слова, опустилась рядом со мной. Сколько времени я пролежал так — не скажу, кажется, я забылся каким-то тревожным полусном. Но и закрыв глаза, я видел только желтую бескрайность…

Когда я пришел в себя, Гавхар начала ободрять меня: она глядела на меня с жалостью, говорила, что мы идем правильно, что мы не можем заблудиться, говорила, что нельзя оставаться на месте, надо идти… Она хотела помочь мне подняться…

А я, казалось, не в силах был пошевельнуть рукой, я будто растекся по песку, меня не было — и я не знал уже, хочу ли я встать, хочу ли я идти — или только лежать и не двигаться… И то, что Гавхар пыталась заставить меня подняться, было насилием и раздражало, и глухая злоба рождалась в груди…