Чекисты. Книга первая

Алексей искоса присматривался к своей будущей спутнице. Она была по-своему красива: глаза широко расставлены, прямой нос, пушок над губой. Портил ее рот: небольшой, сжатый, с опущенными уголками губ, он придавал ее лицу недоброе, даже, пожалуй, жесткое выражение.

— “Ундервуд” доставят сюда к десяти часам, — говорил Шаворский, — ночью сможете выехать. Идите, Седой, готовьтесь к отъезду. Не забудьте о веревке для пояса.

Через окно было видно, как из кустов вылез возвратившийся хозяин. Шаворский окликнул его:

— Все в порядке?

— Все. Вас тоже проводить?

— Я спать буду, — сказал Шаворский, — ночью не удалось. Постели на чердаке, где в прошлый раз. Седой, через порота не ходите, лучше по берегу.

Золотаренко не было дома. Алексей успел написать подробный рапорт и десятки раз перемерить шагами кухню, прежде чем тот наконец явился. Алексей велел, не теряя ни минуты, доставить рапорт в ЧК.

Через час Золотаренко принес ему наспех нацарапанную записку от Инокентьева:

“За Киев спасибо. В Тирасполе свой в трактире “Днестр” у вокзала в 3 часа дня, белый пакетик накрест синей тесьмой. П. дайте карандаш адрес записать, О. пишите угольком. Кр. случай — УЧК Недригайло, привет от Максима. Держи в курсе. В.И.”.

Понимать это надо было так: поезжай, разбирайся и решай на месте, что делать, так как встретиться не удастся. О Нечипоренко уже известно. В Тирасполь направлен наш разведчик, которого в три часа дня можно встретить в привокзальном трактире. При себе он будет иметь бумажный пакет, накрест перевязанный синей тесьмой. “Дайте карандаш” и “пишите угольком” — это пароль для него и отзыв. В случае крайней необходимости обратиться за помощью к председателю уездной ЧК товарищу Недригайло, передав ему “привет от Максима”.

— Откуда они знают о Нечипоренко? — спросил раздосадованный Алексей.

— Чудак! Думаешь, ты у них один?..

Итак, ехать приходилось без предварительной разработки. План мог быть только такой: выманить Нечипоренко на свидание с Шаворским в село Нерубайское, что в двенадцати-пятнадцати верстах от Одессы, а там уж решать, что делать дальше.

В десятом часу вечера Алексей вернулся к Резничуку.

Все уже было готово к отъезду. Галина, одетая по-дорожному, в белой ситцевой косынке и чистенькой деревенской поддевочке, выслушивала последние наставления Шаворского. На сундуке стоял большой “Ундервуд”. Это была старинная машина, без футляра, с отдельными комплектами заглавных и простых букв. Ее обернули дерюгой, чтобы не выпирали углы, и засунули в мешок, Шаворский увел Алексея в соседнюю комнату и еще раз напомнил, куда и к кому надо пригласить Нечипоренко.

Алексей с Галиной отправились на вокзал: девица чуть впереди, с маленьким узелком в руке, Алексей сзади, с тяжелым “Ундервудом” за плечами.

На перрон им удалось попасть задолго до посадки, но там уже было полно народу. Беженцы из голодных районов, многосемейные молдаване, демобилизованные красноармейцы… Толпа гомонила на разных языках, ругалась, плакали дети.

Когда подали состав на Тирасполь, сразу же возникла давка. Люди ринулись к вагонам. В воздухе над головами поплыли корзины и сундуки. В пробках, образовавшихся у каждой двери, жалобно кричали полузадушенные ребятишки. А из вокзального здания подваливали все новые партии желающих попасть на поезд.

В окне одного из вагонов Алексей разглядел молодого парня в буденовке. Тот уже устроился в купе и теперь, свесившись с верхней полки, с интересом глазел на бушующую у вагона толпу. Алексей стал жестами просить, чтобы тот открыл окно, а он, мол, подсадит к нему девушку. Парень весело закивал и, соскочив с полки, опустил стекло.

— Давай ее сюда!

Алексей положил мешок на землю и приказал Галине:

— Лезьте!

— Вы с ума сошли!..

— Лезьте, вам говорят!

Не слушая возражений, он подхватил девушку за талию и поднял к окну. Там ее принял парень в буденовке. Ноги Галины беспомощно мелькнули в воздухе и исчезли в вагоне.

— Возьми багаж!

— Ого! Хорошо приданое! — сказал парень, беря у него мешок. — Тепленькое… Стой, а ты куда?

Алексей подпрыгнул и, подтянувшись на руках, лег животом на оконную раму. Снизу кто-то схватил его за ногу, он отлягнулся и влез в купе.

— Спасибо, друг, — сказал красноармейцу, — все в порядке.

— Э-э, — разочарованно протянул тот, — какой уж порядок, я думал, она одна.

— Ничего, парень, сватайся, я не помешаю, — успокоил его Алексей, — можешь даже полку ей уступить.

— А ты, я гляжу, ушлый! — сказал парень и полез на свое место.

Галина уже сидела в углу у окна. Даже в сумраке вагона было видно, какое у нее злое, покрасневшее лицо. Алексей запихнул мешок под скамью и втиснулся напротив нее между стеной и пожилым крестьянином в постолах и солдатской гимнастерке.

Вагон быстро наполнился до отказа. Медленно, точно через силу, обросший людьми поезд стронулся с места. В вагоне поднялась возня, ругань, в проходах сооружали из корзин лежаки.

Наконец умялись. Поползли медленные дорожные разговоры. Парень в буденовке угостил Алексея махоркой и рассказал, что едет после демобилизации домой, в Парканы. Он был весел и болтлив — один такой на все купе. Старик молдаванин с семьей из пяти человек возвращался на родину, в Карагаш. Восемь лет он батрачил в немецкой экономии близ Одессы. Во время контрреволюционного мятежа немцев-колонистов убили его старшего сына и сожгли хату. Пожилой крестьянин, сосед Алексея, оказался председателем комбеда из какого-то села на Днестре. Он ездил в Одессу хоронить умершую от тифа сестру. Женщина-крестьянка была беженкой с голодающего Поволжья. Она рассказывала сидевшей рядом Галине:

— …Картофель уродился с горошину, овес начисто высох, просо — одна шелуха. Желуди ели, липовую кору толкли… Двух ребят схоронила. Как эти живы, один бог знает. Сама-то еле хожу… — И она показывала толстые, опухшие в лодыжках ноги.

Алексей всматривался в темноту угла, где сидела Галина, и старался понять, о чем думает она, слушая эти страшные рассказы? Кого винит за то неизбывное горе, которое сорвало людей с насиженных мест, погнало в горькую дорогу? Неужели не понимает, что во всем повинны те, кому она служит?..

Галина молчала. Он не видел ее лица. Было похоже, что она спит.

Постепенно разговоры смолкли. Вагон засыпал.

Утром потянулись за окнами голые, прибитые зноем поля. На них ломко качались редкие стебли пшеницы, пахло терпкой горечью рассыхающейся в пыль земли.

За Раздельной увидели вдали высокую тучу дыма.

— Засуха, — вздохнул парень в буденовке, — хлеба горят.

— То бандиты, — вглядываясь вдаль, возразил комбедовец. — Сукчарку подожгли. Косогор видишь? Сукчарка аккурат за ним. Гуляют лайдаки. Кончит их когда-нибудь Советская власть?..

На какой-то миг утратив контроль над собой, Алексей невольно взглянул на Галину и тотчас отвел глаза, наткнувшись на ее быстрый, угрюмо-настороженный взгляд.

Ночью она, должно быть, не спала. Она осунулась, желтоватая тень обметала веки. Лицо подурнело от усталости.

“Кем она воображает себя? — подумал Алексей. — Борцом за правое дело? “Мстительницей” за расстрелянного отца?

А в конце концов какое это имеет значение! Враг — и думать больше не о чем! Так даже легче. Будь она просто взбалмошной гимназисткой, все было бы куда сложнее. Жизнь часто переучивала таких, грубо, но верно вправляла им мозги. Но попадались упорствующие, неисправимые…” И вот именно такое упорство, какую-то злую одержимость подметил Алексей в лице Галины. “Что ж, с врагом — по-вражески. Это много проще, чем томительное сомнение: а вдруг еще не все потеряно, вдруг еще можно вернуть, спасти человека? Нет так нет, и с этим вопросом покончено!..”

Остановки делались чаще и короче. Пассажиры начали увязывать свое добро. Приближался Днестр — новая граница с боярской Румынией.

Как и в большинстве уездных городов, начинавшаяся от вокзала центральная улица Тирасполя была как бы стержнем, на который нанизывался весь город — белый, зеленый, весь пыльный. На привокзальной площади, где, между прочим, Алексей разглядел и упомянутый в записке Инокентьева трактир “Днестр”, раскинулся небольшой базарчик. Галина купила вареной картошки, кукурузных лепешек и крынку молока.