«Атлантида» вышла в океан

— Ну, что ж,— вмешался Холмер,— питекантроп — это обезьяно-человек, австралопитек — южная обезьяна. Можно назвать этого, пока еще несуществующего нашего предка, австралоантроп,— так сказать, австралийский человек.

Журналисты зашумели.

— Так или иначе,— заключил Холмер эту стихийную пресс-конференцию,— мы представим наше предложение на рассмотрение в ЮНЕСКО. В ходе работы возникнут, вероятно, и другие названия.

Шмелев вернулся в каюту, открыл окно и долго смотрел на море. Оно все было словно безграничное вспаханное поле, все бугрилось небольшими холмиками, беспрестанно разъединявшимися и соединявшимися. Тонкие водяные связки протягивались между холмиками, рвались, разлетались, снова возникали. Пенные завитки, серебристые брызги метались над этим полем. Над водой низко-низко проносились чайки, оглашая воздух короткой горькой жалобой.

Ученый включил настольную лампу, раскрыл папку и, надев очки, углубился в чтение.

Пока ученые отвечали на вопросы журналистов, Озеров продолжал осмотр корабля. Просто невероятно, что эта махина мчалась по волнам со скоростью поезда, неся на себе тысячи людей и миллионы килограммов груза.

Чтоб спуститься с верхней палубы на самое дно корабля, где помещался закрытый бассейн, нужно было совершить на быстроходном лифте путь, равный высоте десятиэтажного дома. На прогулку из конца в конец только по верхней палубе тратилось чуть ли не полчаса, а главный кинотеатр напоминал гигантский кинозал где-нибудь на Елисейских полях. И всюду бронза, хрусталь, красное дерево, ковры.

«Атлантида» была замечательным сооружением, и не строителей была вина, что так несправедливо распределились бесчисленные достоинства корабля.

Вот, например, бассейн. Облокотившись на перила возвышавшейся над ним террасы, Озеров долго наблюдал за царившим внизу оживлением. Хотя было еще светло, красные, синие, желтые огоньки подсвечивали изнутри изумрудную воду. На ярких шезлонгах и прямо на зеленом кафеле разлеглись вокруг пассажиры. То и дело кто-нибудь из них спускался в воду по никелированной лесенке, отдуваясь и пыхтя, плескался несколько минут и снова вылезал на берег. Стюарды, стараясь чтоб их не забрызгали, лавировали между шезлонгами, разнося напитки.

Большинство купальщиков, как и вообще пассажиров первого класса, не были красавцами. Это были толстые или, наоборот, сухопарые старики, стареющие или состарившиеся дамы, анемичные девицы, хилые, растратившие здоровье в безделье и кутежах юноши...

Внимание Озерова привлекла молодая женщина, которая только что, промерив бассейн раз двадцать безупречным кролем, вышла из воды. Женщина была красива. Светлые волосы густой волной спадали ниже плеч, синие глаза задумчиво смотрели на воду.

Словно почувствовав, что за ней наблюдают, женщина оглянулась. Искать не пришлось — Озеров стоял на террасе в одиночестве. Их взгляды встретились, и он был поражен гаммой мгновенно сменившихся в глазах женщины чувств. Сначала они выразили недовольство, потом — равнодушие, удивление и, наконец, радость. Неожиданно женщина кокетливо улыбнулась и помахала рукой.

Озеров спустился вниз и представился:

— Озеров Юрий,— сказал он по-английски,— советский журналист.

— Мари Флоранс,— ответила женщина на том же языке,— французская журналистка.

ГЛАВА 6. СЕТИ

— Я корреспондент научного журнала.

— А я — журнала мод.

— Я так и подумал.

— Почему?

— Вы словно сошли со страниц такого журнала. Простите за банальность сравнения.

— Спасибо за комплимент,— Мари улыбнулась.— Но если вы угостите меня чашкой кофе, я буду вам еще больше признательна — замерзла что-то. Вечера здесь прохладные.— Она выжидательно посмотрела на Озерова.— Понимаете, у меня нет с собой денег, а записать на номер своей каюты не могу. Признаюсь вам, я из второго класса, проникла сюда контрабандой.

Озеров засмеялся.

— Ничего. Пошли.

Женщина взяла его под руку, и они направились в небольшое кафе, выходившее окнами на бассейн.

На корабле действовали свои, порой странные для непосвященных, законы. Например, в театр можно было ходить даже без галстука, в любой день, кроме пятницы — в пятницу обязателен был смокинг. В ресторанах днем посетители появлялись в шортах, но после девяти вечера — только в вечерних костюмах. А в кафе возле бассейна можно было всегда приходить в чем попало — в плавках, купальниках, босиком. Величественный метрдотель и солидные официанты во фраках невозмутимо обслуживали всю эту голую публику.

Озеров и Мари заняли столик у окна и заказали кофе.

Он смотрел на сидевшую напротив него полуобнаженную женщину и про себя удивлялся тому, как легко, свободно он себя чувствует.

Мари оживленно рассказывала о журнале, в котором работает. Она часто смеялась, говорила быстро, как все француженки. Английским она владела так же хорошо, как своим родным французским языком.

— Мадам (это наша заведующая отделом зарубежных мод) сказала мне: «Поезжайте в эту неприлично далекую страну и посмотрите, как там одеваются. У них масса всяких модных штук — кенгуру, страусы. Ну, словом, смотрите сами». Вот я и еду.

— Хорошая у вас работа,— заметил Озеров.— Едешь себе за тридевять земель, чтоб рассказать потом, во что одеты люди. Носят ли, например, в Никарагуа галоши? Слушайте, а мне нельзя стать специальным корреспондентом вашего журнала по Советскому Союзу? Я вам буду подробнейшим образом описывать, кто во что одет.

— Ничего не выйдет. По имеющимся у мадам сведениям, в Советском Союзе все ходят в лаптях и мешковине — не о чем писать.— Мари собралась рассмеяться, но осеклась. В глазах ее собеседника неожиданно промелькнул холодный огонек.

— Да, конечно,— заговорил Озеров,— у нас публика пока еще не так элегантна, как в Париже или в других западных городах. Понимаете, когда народ почти пять лет носит военную форму, он как-то отстает от моды. Но если б мы эту военную форму не носили, у большинства ваших соотечественников теперь была б одна одежда — саваны.

— Соотечественников...— задумчиво проговорила Мари.

— Ну да. Да и не только у французов...

Конечно. Кто же ее соотечественники — французы, немцы? А вернее, отбросы. Мари внутренне усмехнулась, но что-то колючее царапнуло сердце. Озеров смотрел на нее внимательно, не улыбаясь.

На мгновенье острое беспокойство охватило Мари. Она подумала, что выполнить задание окажется не так-то просто, и переменила тему разговора.

— Вы сказали «мы носили военную форму». Разве вы могли воевать? Сколько вам лет?

Вопрос был явно неприятен Озерову.

— К сожалению, я родился в год начала войны. К сожалению, потому что мне не довелось в ней участвовать...

— Мне казалось, вы, русские, против войн,— перебила Мари.— Как же вы можете жалеть, что не участвовали в одной из них?

— В такой, которая сохранила свободу твоему народу и принесла ее другим, конечно, хотелось бы участвовать. Но речь не о том. Вы спросили, почему я и к себе отнес слова «носили военную форму». Я, наверное, неудачно выразился. Но я имел в виду не себя лично, а страну. А кроме того, ведь в то время военную форму, фигурально — да? Фигурально — так можно сказать по-английски? — носили действительно все, даже те, кому было три-четыре года.

Озеров сделал решительный жест рукой, словно отметая что-то.

— Не будем говорить о политике, а то вы еще обвините меня в красной пропаганде. «Рука Москвы», «подрывная деятельность» — может быть, вы вообще не та, за кого себя выдаете, совсем не корреспондент журнала мод, а репортер «Лайфа», приставленный ко мне для сенсационного разоблачительного репортажа? А?

Он рассмеялся, довольный шуткой, и не заметил, как побледнела Мари при первых словах его фразы.

— Здесь жарко, что, если мы пройдемся по воздуху? А потом вы проводите меня, нам ведь по пути...

— С удовольствием.

Они вышли на палубу.

Теперь над кораблем нависла ночь. Черное небо было слегка туманным. Звезды виднелись словно за легкой газовой вуалью. На корме, где была устроена специальная видовая площадка, нависавшая над водой, фонари не горели — так пассажирам было удобнее любоваться лунной дорожкой, тянувшейся за кораблем. Но сегодня дорожки не было, потому что не было луны. Только где-то внизу, на страшной глубине, у самой воды клубились чудовищные пенные водовороты, оставляемые могучими винтами.