Операция «Святой Иероним»

— Да, я понимаю твою озабоченность. Но, знаешь, есть люди, которые страшно любят именно подлинники, пусть даже потускневшие, с осыпавшейся краской, с покоробленным холстом. Это своего рода болезнь, и вот одного такого... больного мы с тобой и вылечим. Это очень богатый больной и способен славно отблагодарить своих врачевателей. Ну так вылечим?

— Ладно, вылечим, пожалуй, — согласился Володя, которого вид отличной копии совершенно успокоил. «А и пусть себе в Эрмитаже повисит, — подумал мальчик про себя. — Этим дурням наплевать, что там — подлинник или подделка. Копия к тому же мне даже больше нравится».

Все эти разговоры Дима и Володя вели все в том же баре спортклуба «Аякс», где мальчик ежедневно занимался. Через пару посещений он мог висеть на брусьях совершенно параллельно полу чуть ли не целый час, и это сильно вдохновило Володю, вложив в его сердце полную уверенность в то, что в камине он с легкостью сумеет продержаться на трубах. И Дима одобрил его достижения, сказав, что иного от него не ожидал.

А как-то наставник притащил в «Аякс» сигнальный датчик, точь-в-точь такой, какой стоял на подрамнике картины, и, передав его Володе, велел хорошенько изучить «достижение советской электронной мысли». Володя взял устройство и дома быстро его освоил, научившись отделять от шкафа, не разъединяя обеих половинок. После чего он сам себе сказал: «Ну, пожалуй, теперь я совсем готов...»

***

Во вторник, в день, намеченный для операции, которую Володя именовал «Святой Иероним», после школы, посещавшейся мальчиком, однако, регулярно, прямо на улице его догнали. Кто-то тронул Володю за плечо, и, обернувшись, он увидел маму. Володя не видел матери уже около двух месяцев, и она показалась ему худой и бледной, совершенно лишенной счастливого облика, присущего людям, нашедшим наконец то, что искали. Но со всем этим Володе бросились в глаза и золотые серьги, которых он прежде у мамы не видел, и эти серьги тут же в сознании мальчика точно зажгли пожар негодования или даже ненависти. «Ради этого, ради этого! — смотрел на серьги ослепленный их блеском мальчик, готовый разрыдаться. — Папка ведь не мог...»

— Володя, ну постой, — с мягкой настойчивостью беря сына за плечи, сказала мама. — Чего ты? Разве не соскучился?

— Нет, ни чуть-чуть! — упрямо сказал Володя.

— А вот я скучала...

— Жила бы с нами, так не веселей бы было.

Мама печально улыбнулась:

— Папа сердится на меня?

Володю разозлил этот вопрос, и он сказал:

— Сердится? С чего бы это папе сердиться! Он очень даже доволен жизнью, здорово выглядит. Ему подкинули отличную работу, и денег теперь у папки — куры не клюют. Вот, прикид мне новый купил — на пятнадцать штук сразу. — И Володя даже немного расставил руки, словно демонстрируя купленный Димой наряд. Он ходил в нем в школу, даже в своей шикарной куртке, чтобы привыкнуть к ней, к той куртке, что имела множество потайных карманов.

— Что же это за работа? — поинтересовалась мама, и Володя услышал тревогу в ее голосе — значит, он действовал в нужном направлении!

— Хорошая работенка! Их цех заключил контракт с японцами — делают сверхточные станки, а папке поручили изготовление самых важных деталей. Я не знаю, что это такое, — коммерческая тайна, не говорит. Но летом его на три месяца пошлют в Японию, на их завод — просили научить рабочих, как изготовлять такие вот детали. Платить валютой будут. Он, конечно, согласился, ведь папка не дурак, хотя у него и сейчас такие деньги, что мы каждую субботу ездим в «Метрополь», поужинать. Такие вот дела...

Володя пристально смотрел на маму и видел, что тревога на ее лице менялась то на недоверчивость, то на иронию, но наконец выражение досады и озабоченности всецело подчинило все прочие эмоции, и мама раздраженно так спросила, с головой выдавая себя:

— Ну а... обо мне он вспоминает? Говорил он что-нибудь тебе?

О, не нужно было маме задавать такой вопрос! Володя прекрасно знал, как на него ответить, хотя и понимал, что наносит родному человеку страшное оскорбление:

— Кажется, он один раз на самом деле о тебе говорил. Что-то в таком роде: а ушла и шут с ней, не больно-то жаль. Найдем, сказал, другую. Папка действительно собирается жениться. Я, говорит, еще молодой, а этих баб кругом... Я его поддерживаю — а чего ему одному жить? Пусть хозяйка в доме будет — приберет, постирает, пожрать приготовит. Холодильник продуктами набит, а папка готовить ленится. Вот и ходим в ресторан...

Нет, Володя не любил врать, но сейчас он знал, что это вранье полезно, и он страшно желал того, чтобы мама поверила хотя бы половине его слов о счастливой жизни человека, которого она без жалости оставила. И мама на самом деле стояла растерянная, точно у нее в автобусе украли кошелек, и жалкая улыбка, покривившая ее накрашенные губы, не могла скрыть ее истинного настроения.

— Володя, — сказала она тихо, — когда у меня все устроится, я хочу... я хочу взять тебя к себе. Ты будешь жить со мной?

Злоба неудержимой волной вскипела в Володе и выплеснулась наружу такими словами:

— С тобой и твоим мужиком, да? С тем, кто тебе серьги эти дрянные подарил?! За серьги продалась и думаешь, я продамся?! А вот и не продамся! Шиш вам! Я с отцом своим жить буду! Не купите!

Володя, последние слова буквально прокричавший, не замечая, как изменилось мамино лицо, не замечая прохожих, неодобрительно смотревших на него, бросился прочь от того человека, которого тринадцать лет любил и которому верил.

Домой он буквально бежал, и его душили рыдания. До квартиры их он донести не смог и расплакался, едва влетел в свой подъезд. Володе было жаль себя, отца, но сильнее всех он жалел свою мать.

***

Как некстати была эта встреча! Сегодня Володя шел на дело, и ему было необходимо хладнокровие, твердая рука и ледяное сердце. Но в квартиру он вошел таким усталым, таким душевно истерзанным, что тут же лег, сбросив свою шикарную «деловую» куртку на пол в прихожей. Он лежал и смотрел в потолок, и ничего больше не хотелось. Володя своими жестокими словами уже будто сделал то, что собирался устроить при помощи добытых денег: мать была посрамлена, ей было указано на цветущее состояние отца, на то, что он беззаботен и собирается жениться. Чего еще было нужно?

Но с каждой минутой к мальчику возвращалась прежняя убежденность: «Но я же видел, как она взволновалась, когда я про деньги заговорил. А вдруг мама попытается вернуться, а денег-то и не будет по-прежнему? Что ж, окажется, я ее обманул, и ей у нас делать нечего. Нет, так не годится! Деньги нам нужны, много денег! Полтора миллиона! И тогда я верну маму в эту квартиру! Да, верну!»

Володя вскочил с постели и стал собираться, но не спешно, а методично, обдуманно. Он поднял вначале брошенную куртку, повесил на «плечики» и стал снаряжать ее. Перво-наперво он вынул припрятанную в свой диван копию «Иеронима» и уложил картину в большой карман на спине — Володя часто пробовал надевать куртку вместе с полотном, и ему было довольно удобно нести его там, на спине, а Дима утверждал, что со стороны ничего не видно.

Потом мальчик достал инструменты: плоскогубцы, бокорезы, отвертку и нож, а также полиэтиленовый мешок с черной резиночкой — и, укладывая его в один из карманов куртки, усмехнулся. Инструменты вместе с фонариком Володя рассовал по узким карманчикам куртки, имевшим, кроме того, клапаны с пуговицами — чтобы не выпали, когда он будет «нырять» в камин. Оставалось приготовить лишь пару бутербродов с ветчиной, врученной Володе Димой и названной предводителем — провиантским довольствием.

На кухне мальчик пообедал. Холодильник, конечно, не был таким богатым, каким час назад Володя описал его маме. Но щи с мясом и покупные готовые котлеты отец вчера все же приготовил, так что Володя поднялся из-за стола сытым до отвала. Сделал пару бутербродов и раздельно, чтобы не слишком выделялись, рассовал их по разным карманам своей замечательной куртки.