Островитяния. Том первый

— Больше она ничего не просила передать?

— Нет, — коротко ответил Дорн.

— А как она вообще?

— Прекрасно. Выглядит вполне счастливой. Ей очень хочется тебя увидеть, не сомневаюсь. Если ты поедешь вместе со мной, я смогу уделить тебе какое-то время. Думаю, у меня будет свободна примерно неделя, но после первого мне придется уехать.

Я сказал Дорну о пароходах. Он только улыбнулся.

— Сестра просила, чтобы ты приезжал как можно скорее.

Чувство облегчения было сильнее, чем разочарование. Приглашение Дорны обнадеживало. Я не мог поверить, что она просила меня совершить столь долгое путешествие только ради того, чтобы сказать, что «вопрос» решился не в мою пользу. Вдохновленный этими мыслями, сбросив груз недобрых предчувствий, я испытывал прилив сил, необходимых для предстоящей мне в ближайшие недели работы.

Сами по себе ожидавшие меня дела были волнующи и интересны. Прием во дворце, на следующий вечер, был не менее блестящим, чем полгода назад. Юный монарх играл свою роль все с тем же почти вызывающим мальчишеским озорством. Но не было Дорны, с которой я мог бы поделиться своими наблюдениями. Тем не менее знакомых и друзей оказалось множество. Островитяне чередой проходили мимо наших лож, и я был рад вновь видеть лорда Файна, который настойчиво приглашал меня приехать и погостить у него подольше; всю семью Стеллинов — и почувствовать, как предательски забилось мое сердце при воспоминании о том, как эта стройная, ясноглазая молодая женщина поцеловала меня; лорда Бейла, упрекавшего меня за то, что я так и не выбрался его навестить; увидеть знакомые лица Хисов; лорда Дорна, Сомсов; лорда Мору, и его жену, и мою принцессу, и многих, многих других.

На следующий день после открытия Совета появилась моя книга. Это была маленькая, тоненькая, дилетантского вида книжечка, и, едва раскрыв ее, я заметил на ее белых страницах опечатки; и все же это было мое дитя, и я гордился им, гордился двадцатью авторскими экземплярами, доставленными мне на дом, и весь вечер провел за упоительным занятием, подписывая и отправляя книги тем, кому собирался их подарить. Четыре экземпляра уехали в Америку: в Гарвардскую библиотеку, домой, дядюшке Джозефу и Глэдис Хантер.

Семнадцатого Совет не собирался, и мы смогли посмотреть спортивные состязания на Ярмарочной площади.

Впервые я получил возможность взглянуть на островитянскую толпу. Возле овальной формы поля, расположенного в северной части Города, неподалеку от резиденции Моров, возвышалась только одна трибуна. Зрители размещались на трибуне, просто стояли вдоль береговой дорожки либо наблюдали за происходящим из окон или садиков на крышах близлежащих домов. Публика вела себя тихо. Раздавался лишь приглушенный шум разговоров между забегами и приветственные выкрики, не сопровождаемые аплодисментами, после их окончания. Причем приветствовали участников только после того, как последний пересекал линию финиша. Тогда над полем раздавался низкий доброжелательный и довольный гул, так непохожий на наши визгливые, истеричные крики. Женщин среди зрителей было не меньше, чем мужчин. Соревновались победители подобных же состязаний в провинциях, то есть лучшие из лучших. В предыдущие дни проводились забеги на короткие и средние дистанции, бег с препятствиями, соревнования по прыжками и бои фехтовальщиков. Мы стали свидетелями стайерского забега на дистанцию пять миль и толкания ядра. Женщины в состязаниях не участвовали, хотя мне рассказывали об одной девушке, которая, правда, хоть ни разу и не становилась победительницей, была очень сильна в спринте. В забеге, который мы видели, принимало участие около сорока спортсменов, собравшихся со всей Островитянии. Они были в сандалиях и коротких штанах цвета соответствующей провинции, но без рубашек. Загорелые и поджарые, они бежали тесной толпой. Мне трудно было судить о темпе забега, но один из моих спутников сказал, что он очень высок.

Толкание ядра происходило в центре большого овала. Спортсмены тоже были в коротких штанах, но босиком. Смотрелись они великолепно. Ядра весили до двадцати пяти фунтов. Иногда два вполовину меньшего веса ядра соединялись железным стержнем, и их бросали, а не толкали, как в Америке или в Европе.

Глядя на состязающихся, я заметил знакомую черную бороду и гладко расчесанные, с идеально прямым пробором посередине волосы. Это был Дон из Верхнего Доринга, которого я видел на перевале Лор. Остальные казались еще мощнее и больше, хотя и Дон был мужчина не из мелких. Но хотя Дон и выглядел не таким крупным, прекрасное сложение и идеальные пропорции в дополнение к поразительной ловкости и мастерству уже седьмой год подряд доставляли ему чемпионский титул. Я испытывал невольную гордость оттого, что знаком с таким обаятельным и выдающимся атлетом.

Шестнадцатого декабря из Биакры на «Св. Антонии» прибыл Дженнингс с грузом для «Плавучей выставки». Корабль, предназначавшийся для нее, стоял в доках Виндера, полностью укомплектованный провиантом, с капитаном и командой.

Сам Дженнингс был полон сил, энергии и выглядел еще элегантнее, чем полгода назад. Вместе с ним приехал его помощник, Гарри Даунс, и оба так и рвались осмотреть корабль, называвшийся «Туз». Таможенный досмотр еще не успел подойти к концу, а они уже были на борту судна, а я, оставив их, поспешил наверх: начиналось очередное заседание Совета.

Весь этот вечер я посвятил компаньонам. Они пришли ко мне на ужин, но разговаривать с Дженнингсом не было никакой возможности.

— Джон, ты — чудо! Мы все чудо! Все чудесно! — не уставал повторять он, заверяя, что все в полной готовности, лучше и быть не может, и его круглое лицо плутоватого херувима не переставало лучиться улыбкой.

Сразу же после ужина он ушел, оставив меня с Даунсом, обговаривать детали. Он улыбался, подмигивая и не скрывал, что собирался навестить свою даму.

— Полгода я ждал этого момента, — говорил он, — и ничто теперь меня не остановит. Решайте все побыстрее. А я — лечу на крыльях любви.

Он ушел, и надо сказать, что видеть его нескрываемое нетерпение человеку влюбленному было не очень-то приятно.

Даунс сразу сказал, что он до такого рода дел не охотник.

Главное для нас было сделать все, чтобы островитяне поняли назначение выставленных образцов. Мне вряд ли удалось бы часто присутствовать на корабле; Дженнингс знал островитянский неважно, а Даунс не знал вовсе. Целыми часами я составлял параллельные — на английском и островитянском — описания сельскохозяйственной техники, сепараторов и маслобоек. Даунс размещал экспонаты на судне, среди них — немалую часть тиража моей «Истории». Мы детально обсуждали, как будем вести переговоры о продаже. В промежутках я посещал заседание Совета и званые обеды. Это были самые занятые дни из всех, проведенных в Островитянии, и отнюдь не самые несчастливые, хотя работы было слишком много даже для небольшой передышки. Деятельность, воздвигавшая преграды между Дорной и мной, была мне противна.

Через десять дней, двадцать шестого декабря, «Выставка» открылась для первых посетителей. Ими стали торговые агенты, члены Совета и представители дипломатической колонии. Островитян было немного, поскольку двадцать третьего Совет закрылся: но все консульства и миссии прислали свои делегации, и от агентов не было отбоя. Я на первых порах играл роль гида. От Даунса пользы было мало, а Дженнингс просто разочаровал меня. Он никак не мог смириться с мыслью, что ему придется покинуть Город вместе с «Выставкой».

Через пять дней судно отправилось вверх по Ривсу. Я остался. Безусловно, почин можно было считать успешным. Посетителей было много, и все проявляли интерес. При желании Дженнингс мог объясняться с публикой даже несмотря на свое далеко не совершенное владение языком.

В первое время я чувствовал себя значительной фигурой. Практически все иностранцы и островитяне слышали о моей книге. Иногда до меня даже доходили читательские отзывы: так, например, в день спортивного праздника некий фермер из Дина неожиданно обратился ко мне, сказав, что читал «Историю». Плавание «Туза» тоже снискало мне известность, хотя подозреваю, что некоторые из моих коллег-дипломатов втайне завидовали мне; вряд ли иначе они стали бы так подчеркнуто расхваливать нашу расторопность.