Пересечение

— Пошел ты к черту, — ворчит, — для тебя смех. А мне без пограничной службы — хана. Эх, дурак я, надо было не домашнюю овчарку держать, а настоящую и с ней в военкомат явиться.

— А ты, — предлагаю, — явись с Акбаром. Пока разберутся, поздно назад отсылать.

Он только отмахивается.

Но время идет. И лето тихо катится под уклон.

Вернувшись в Москву, я приступаю к бурной деятельности.

Моя несравненная Натали устраивает мне грандиозную халтуру. Каждую пятницу я уезжаю в какой-то очень начальственный дом отдыха, где в тот же день, в субботу и воскресенье крутят заграничное кино, большей частью на английском, так что возвращаюсь оттуда в понедельник я с десяткой, а то и тридцаткой. При этом мы с Натали неплохо проводим там эти три дня — она останавливается у подруги. Подруга — тренер в пионерлагере того же ведомства, находящемся рядом. Ленке, когда она вернулась, я рассказываю о халтуре, по при этом с таинственным видом умалчиваю о том, что за дом и для кого он. Я даже вру ей, что меня засекретили, и намекаю, что фильмы там отнюдь не художественные, а специальные. Она верит. Она-то — да, а родители не очень, им не нравится, что я три дня в неделю не ночую дома. В конце концов я выпрашиваю у администратора положительный отзыв на мою работу и показываю его матери. Она в восторге. Про оплату я умалчиваю.

И тут мне приходит в голову новая мысль: а что, если из этого сделать профессию, из устных переводов? Навожу справки и выясняю, что есть такие учреждения, как «Импортфильм», «Экспортфильм». Там, оказывается, уйма работы: надо просматривать сотни лент, чтобы выбрать, какие купить, причем это делается не только у нас, но и в других странах, где есть представители этого «Импортфильма». Переводчики озвучивают наши фильмы на иностранных языках, выезжают на кинофестивали, всякие там банкеты бывают, сопровождать надо приезжих кинозвезд по Союзу и наших за границу. Открываются неограниченные возможности. Платят хорошо и… потом, общаешься с инопланетянами, у них можно кое-чего приобрести и им толкнуть. С умом, конечно. Тихонько.

Поговорю с отцом — наверняка у Внешторга с этими учреждениями есть связи.

Делюсь планами с Натали. Она, конечно, спокойно может работать премьер-министром. Голова! Одобряет полностью, но говорит:

— Все это прекрасно, Боб (Боб — это я), только ведь сначала надо кончить институт, без диплома, знай ты английский хоть как Шекспир, никто тебя никуда не возьмет, а за пять лет много воды утечет во всех этих экспорт-импорт.

— Так что делать? — огорчаюсь.

— А не надо с ними связи терять. Понимаешь, надо наладить отношения и поддерживать с этим миром. Может, тебе во ВГИК поступить? У тебя ж золотая медаль, обязаны принять.

— Ты что! — взбрыкиваю. — Что я там делать буду, в этом ВГИКе, у меня же никаких способностей ни к актерству, ни к режиссерству, ни к сценарийству нет. В этих делах я бездарный как кастрюля.

— А там все бездари, — рубит категорически, — там ведь только сынки и дочки, может, один случайно пролезает талантливый. Словом, как в МГИМО. Ладно, тогда закрепляйся на нештатных переводах, обаяй там всяких секретарш, директорш картин, администраторш…

— Там одни мужики работают.

— Чепуха, женщин больше. Улыбайся, делай комплименты, ну что, мне тебя учить? Только далеко не заходи. Узна́ю — евнуха из тебя сделаю.

(Господи, а если она узнает про Ленку? У меня мурашки по коже пробегают.)

— И еще, в вашем институте найди какую-нибудь общественную работу подходящую, ну, там, привозить студентам фильмы на иностранных языках или на массовки их возить. В общем, не порывай с кино связей. А общественной работой все равно ведь придется заниматься — характеристику-то надо зарабатывать. Учти, — строго добавляет, — раз метишь на загранработу, у тебя все должно быть безупречным. Один раз сорвешься, и все накроется навсегда. А ты, между прочим, любишь на баб засматриваться.

(А что она меня по своим барам таскает и норовит с иностранцами знакомить, это, конечно, укрепляет безупречную репутацию!)

Как ни странно, но эта нотация Наталии свет Ильиничны Кузнецовой вызывает у меня разные тревожные мысли. Я впервые задумался тогда о том, правильно ли я живу. Вообще, как я живу. Обычно в моем тогдашнем возрасте люди на эту тему не думают. А зря! И потом, что значит тогдашний возраст? Семнадцать лет! В каком, интересно, возрасте люди должны задумываться о своем житье-бытье? В школьных учебниках по истории и литературе я об этом не читал. Может быть, плохо смотрел. В учебнике по математике — тоже.

В газетах иногда пишут. Обычно, когда речь идет о малолетних преступниках, мол, о чем думал. Но нас уже настолько приучили, что за нас, несмышленышей, отвечают все кругом — школа, родители, комсомол, спортколлектив, участковый, ЖЭК, Академия педагогических наук, писатели — инженеры человеческих душ, телевидение, «старшие товарищи», управдом, военкомат, библиотекарь, уж не знаю, кто еще, что для нашей собственной ответственности места не остается. Если пытаемся что-то решить сами, все на нас шикают, мы у них хлеб отбиваем. А между прочим, за нас отвечают (и как еще!) и те, кому отвечать по общепринятому мнению не положено: бары, дискотеки, ВИА, хулиганы, девицы широкодоступного поведения (вроде моих подружек), разные пьянчужки, «дурные компании», фарцовщики, ну и тому подобная малопочтенная публика. Чтобы всему этому противостоять, надо иметь железобетонный характер и одну цель в жизни, начиная с роддома и до кладбища. Как у Жукова. Плохие «влияния» от него, как мячик от стенки, отскакивают, а в хороших он не нуждается, хотя, впрочем, дед и отец для него высшие авторитеты. Но, уверен, начни они его на плохое дело подбивать, ничего не получится. Только вот не подбивают они его на плохое…

Я тогда задумался о том, как живу. Уже говорил? Пардон.

В конце концов, не так уж плохо. Нет, не в смысле достатка, а в смысле поведения. Не курю, не пью, анашой не балуюсь, как Вовка из второго подъезда, не ворую, на шее у предков сижу умеренно, с их согласия, временно и по необходимости. Цель имею — поболтаться по свету, повидать интересные места, пожить шикарно, скажем, по дню в месяц. Что здесь плохого? Я же готов за это работать, пожалуйста, могу вкалывать, как землекоп. Нет, как землекоп, не могу. Как переводчик. Ну, конечно, есть кое-какие грешки — девчонок люблю, вот, с Натали и Ленкой запутался. Так что? Я не претендую на ангельские крылья. Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо (красивое выражение! Жаль, что избитое).

От такого психоанализа я испытываю моральное удовлетворение. И все же что-то мне его слегка подпорчивает. Такая занозочка где-то торчит. Углубляюсь в себя и выясняю. Дело, оказывается, не в сомнительности цели и не в недозволенности доселе примененных средств для ее достижения (как изъясняюсь, как изъясняюсь!), а в том, что, если потребуется, я готов к недозволенным средствам прибегнуть. Готов. И сознаю. И это та ложка дегтя, которая портит бочку меда моей довольности собой.

Тогда я начинаю бунтовать против самого себя. Ну и что? Цель, как известно, оправдывает средства. И если цель благородная и возвышенная, ну, ладно, хотя бы просто честная, то что ж плохого в том, что бороться за нее можно, скажем так, не самыми безупречными методами? А? Всю эту возвышенную философию надо проверить. На ком? Конечно, выбираю Андрея (не на Натали же ее проверять, она с ней согласна и, как я подозреваю, кое-что сама мне внушила).

— Слушай, — спрашиваю Андрея, когда мы возвращаемся с футбола (убожество, совсем играть разучились! Он, конечно, болеет за «Динамо», я почему-то — за «Зенит»), — ты говоришь, если в погранвойска не возьмут, повесишься. Верно?

— Ну?

— Что ну? А представь, что для направления в погранвойска надо дать взятку военкому…

— Ты что, с ума сошел? — спрашивает участливо. — Или это твои психологические опыты начинаются. Посмотри внимательно: я — Андрей Жуков, а не белый кролик.

— Ну, хорошо, воображение хоть кроличье у Андрея Жукова есть или нет никакого? Представь такую ситуацию. Дал бы взятку?