Остров

Парсел переводил, улыбаясь про себя хитроумию Оту. Как величественно он держался, предлагая в дар Мэсону корову и быка! На самом же деле он просто не знал, как от них отделаться. Таитяне не любят ни коровьего молока, ни коровьего мяса. Кроме того, животные эти непомерной величины, они ужасные обжоры и постоянно опустошают сады. И если бы не память о великом дарителе, Оту давно велел бы их прирезать. Хорошо еще, что он вовремя позаботился содержать раздельно быка и телку, чтобы таким образом ограничить нежелательные последствия великодушного дара, которым, по мнению таитян, да и самого Оту, был сверх головы облагодетельствован его покойный отец в те времена, когда мать Оту еще была красавицей.

Когда Парсел кончил переводить, Оту вдруг испустил крик, живо вскочил на ноги и бросился к двери.

— Табу, Адамо! Табу! Здесь у нас, на берегу! Адамо!

Скажи своему вождю, что на Таити это табу!

— Что это с ним? — нахмурился Масон. — Почему он вопит?

Как легко возбудимы эти туземцы! Где табу? Что табу, Парсел?

— Ружья, капитан. Маклеод расхаживает с ружьем по берегу. Очевидно, хочет поохотиться.

— Велите ему отнести ружье на судно, — сказал Мэсон. — Я не желаю иметь неприятностей с черными.

Парсел бросился к лагуне и окликнул шотландца. Маклеод обернулся, смерил Парсела презрительным взглядом и, так как лейтенант почти бежал, соблаговолил пойти ему навстречу. Маклеод, высокий, с длинными как ходули ногами, выделялся даже среди матросов своей худобой: плечи у него были узкие, костлявые, маленькие серые глазки блестели на его тонком, как лезвие ножа, лице. Он никого не любил и на этом стоял твердо, а уж офицеров и подавно. Не делал он исключения и для Парсела. Однако особой ненависти к нему не питал: Парсел был шотландцем.

Не дойдя до лейтенанта шагов десять, он перенес тяжесть тела на левую ногу, далеко отставил правую, ружье положил на сгиб локтя, показывая всем своим видом, что он брать на караул не намерен. Со времени мятежа он держался с начальством подчеркнуто дерзко, однако открытого неповиновения не выказывал.

— Маклеод, — начал Парсел, делая вид, что не замечает вызывающих манер матроса, — вот приказ капитана: ружье отнести на судно. Ружья на Таити табу.

— А я-то собрался подстрелить дикую свинью, — ответил Маклеод, покачав головой, и на его суровом, жестком лице вдруг появилось то детское выражение, которое недавно так поразило Парсела. Ему даже почудилось, что он школьный учитель, отчитывающий нерадивого ученика.

— Дикую свинью! — рассмеялся Парсел. — Зачем вам стрелять, попросите свинины у таитян. Они вам охотно ее дадут.

— Знаю, — презрительно процедил Маклеод, — я их хорошо знаю. Тоже бывал в этой дыре. Это дурачье все готово отдать, что у них есть. В башке у них пусто, вот оно в чем дело. Счастье еще, что они рубашек не носят: а то бы и рубашку отдали!

— А зачем им копить? — возразил Парсел. — У них всего

— Не всегда так будет, — недоверчиво произнес Маклеод с таким видом, будто климат Таити вдруг может перемениться и здесь станет так же сыро и холодно, как в его родном Хайленде, а сейчас мне хотелось самому подстрелить свинью: не хочу я ходить к этим голопузым болванам на поклон! Дадут! Дадут! Только и знают, что давать! Вот уж и вправду дикари! А я, представьте, не люблю, когда мне дают! Маклеоды никогда не одолжались. Никогда! Сам я ничего не дарю! — с гордостью добавил он. — И не желаю, чтобы мне дарили.

— Очень жаль, Маклеод, — сказал Парсел, — но ружье на Таити, табу.

— Табу! Табу! Вот еще выдумали, дурачье! — Маклеод с отвращением покачал головой. — На месте капитана я бы здесь живо навел порядок! Будь я проклят, — добавил он, угрожающе разведя руками, словно грозя всему острову, — будь я проклят, но ружья-то у нас, так или нет? А раз так, то, значит, мы здесь хозяева, ясно?

Даже не поклонившись Парселу, Маклеод зашагал к шлюпке, стоявшей у берега. Парсел глядел ему вслед — длинный, тощий, белобрысые волосы поредели на макушке, движения расхлябанные, ружье несет небрежно на сгибе локтя.

Когда Парсел вернулся в хижину, Мэсон поднялся с циновки, попросил своего помощника поблагодарить Оту и удалился. Этот внезапный уход удивил таитян. Стоя на пороге, они следили взглядом за удалявшимся вождем перитани. Дойдя до берега, Мэсон сел на песок, снял туфли, поднялся с земли, кликнул шлюпку и перешагнул через борт. Потом уселся на заднюю банку и стал обуваться.

— Почему он не остался с нами? — удивленно спросила Ивоа. — Что он будет делать на большой пироге?

— Ничего, — ответил Парсел. — Он решил не покидать судна, пока мы будем стоять на Таити.

— Почему? — осведомился Меани. — Он нас не любит?

— Он даже не задумывается над такими вопросами, — ответил Парсел, опускаясь на циновку.

Он обвел взглядом своих друзей. Снова вернулось радостное ощущение свободы. В сущности, Мэсон не такой уж неприятный субъект, просто в его присутствии все как-то линяет, гаснет.

— И тебе придется жить на острове с этим человеком… — начал Оту и широко развел руками, как бы поясняя свою мысль.

— Он вовсе не злой, — улыбнулся Парсел. — И я прекрасно лажу со всеми.

Но тут он вспомнил неприкрытую ненависть Симона, и лицо его омрачилось.

— Э, Адамо, э! — сказала Ивоа. — Не грусти! Не хочу, чтобы Адамо грустил, — порывисто заговорила она, взывая к отцу и брату, будто они в силах были помешать Адамо грустить. — А мне не нравится этот человек, который носит на ногах кожу животных, не нравится.

— Ивоа! — прикрикнул Оту, удивленный тем, что его дочь осмелилась без обиняков выразить свое мнение.

Прикрыв длинными ресницами голубые глаза, Ивоа спрятала лицо на плече у Парсела.

— Почему же он тебе не нравится? -спросил Парсел.

Ивоа подняла голову и скорчила гримаску.

— Потому что он на меня не смотрел.

Парсел расхохотался.

— Верно! — подтвердил Меани, ударив рукой по циновке, а потом хлопнул в ладоши. — Я тоже это заметил! Вождь перитани боится Ивоа! И отца моего тоже боится, даже не глядел в его сторону. Сидит, как черепаха, втянул голову и лапы и молчит. Теперь рассмеялась Ивоа.

— Хо! Хо! — остановил ее Оту. — Так о госте не говорят.

Но и сам, не выдержав, рассмеялся. Ивоа тем временем поднесла Парселу длинную плетеную корзину, до краев наполненную апельсинами, манго, авокато и дикими бананами.

— Дай я очищу тебе апельсин, — предложила она, увидев, что он взял плод.

Меани с живостью вскинул голову и посмотрел на Оту, который ответил ему улыбкой. «Должно быть, — подумал Парсел, — я не все понимаю в их языке». Он вопросительно посмотрел на Ивоа. Почувствовав на себе его взгляд, девушка обернулась, устремила на Парсела свои сияющие глаза и проговорила самым обычным тоном, будто речь шла о простой прогулке:

— Адамо! Если ты хочешь, я поеду с тобой на твой остров.

Парсел посмотрел сначала на Оту, потом на Меани. Оба улыбались. По-видимому, слова Ивоа их не удивили, даже не взволновали.

— А ты поняла, Ивоа, что если ты поедешь со мной, то это уж на всю жизнь? И ты больше никогда не увидишь Оту, — глухо сказал он, беря девушку за руку.

— Поняла, — ответила Ивоа, не подымая глаз от апельсина и усердно счищая с него кожуру.

Воцарилось молчание, Оту протянул вперед свои огромные руки, вывернув ладони и отставив большой палец.

— Это ты не понимаешь, Адамо, — с улыбкой произнес он. — У Ивоа всего только одна жизнь, а что важнее в ее жизни: я или Адамо?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Так вот, — начал Мэсон, — поскольку мы отплываем завтра, пора познакомиться с таитянами, которые вызвались нас сопровождать. Сколько их у вас, мистер Парсел?

Мэсон сидел в своей каюте в той же самой позе, что и несколько дней назад, перед разостланной на столе картой со стаканом рома в руке. Однако кое-что все-таки изменилось. На сей раз он предложил Парселу сесть.

— Шестеро, — ответил Парсел. — И вот как их зовут: Меани, Тетаити, Меоро, Кори, Тими и Оху.