Ленинградская зима

— А в попытку ее организовать?

— Пытаться они могут сколько угодно…

— Ах, вы им позволяете? — едко спросил Жданов. — А может, умнее пресечь любую такую попытку в самом зародыше? Вы понимаете, что всякая сволочь в особо трудных для нас обстоятельствах неизбежно поднимет голову? Вы это вовремя увидите?

— Мы все время думаем об этом и все же сначала должны помешать тем, кто может прийти оттуда, — начал Куприн, но Жданов перебил его:

— Так образцово поставлено у вас дело, что вы можете устанавливать очередность, кого, в каком порядке хватать? — Глаза Жданова — насмешливые и серьезные одновременно — стали вдруг очень большими на бледном лице.

— На наш взгляд, наибольшую опасность представляет прямая их агентура. Ее устранение…

— Таковая имеется? — снова перебил Жданов.

— Их консульство здесь действовало активно.

— А вы спали?

— Мы еще до войны натыкались на их агентуру.

— Что значит — натыкались? Как слепые? А теперь прозрели?

— Более двухсот наших опытных сотрудников ушли на фронт, — сказал Куприн, думая, что эта цифра пояснит его мысль, вызвавшую несправедливую насмешку Жданова.

— Вы хотели бы набрать двести новых? Не поз-во-лим! — раздельно сказал Жданов и мягко стукнул пухлым кулаком по столу. — А каждая диверсия в городе, каждый проникший в город диверсант или вылезший на белый свет доморощенный мерзавец — все они будут целиком на вашей совести! Готова ваша совесть выдержать такое испытание?

Жданов требовательно смотрел на Куприна, припухлости под его глазами нервно подрагивали. Куприн напряженно молчал.

— Я упомянул об ушедших на фронт только затем, чтобы показать нашу первоочередную заботу о линии фронта, — сказал наконец Куприн.

— И это правильно, — неожиданно согласился Жданов. — Но что дальше? Тришкин кафтан?

— Почему? И на фронте и в городе для нас главная цель — те, на кого они могут опереться.

— Могут или рассчитывают?

— Не улавливаю разницы…

— Они утверждают, что все наше государство — это колосс на глиняных ногах и что мы уже рушимся. Что наши идеи чужды народу и так далее и так далее. Они могут полезть напролом, надеясь реально, скажем, на панику в городе. Что вы по этому поводу скажете?

— Мне кажется, что следует отделять то, что они кричат по радио, от того, что предпринимают и могут предпринять реальные силы: их армия, разведка. Плюс, конечно, еще авантюризм как стиль действий. Но поднять восстание в городе они не смогут.

— А если они все же попытаются?

— Ленинград их раздавит. Население поможет нам.

Жданов долго смотрел на длинный стол с картами и вдруг чуть заметно улыбнулся:

— Не уговорил я вас на вариант с восстанием. У меня тоже нет сомнений в верности Ленинграда революции и Советской власти. Но тогда выходит, что вам нечем и заниматься?

— В таком огромном городе немало опасной публики.

— Да, найдутся способные выстрелить нам в спину! Найдутся саботажники! Уголовники! Их вы обезвредите?

— Я как раз хотел несколько подробнее доложить вам о нашей работе в городе, — начал Куприн, открывая папку…

Возвращался он к себе на Литейный по улице Воинова. Ночь была безоблачной, по-северному светлой, в Ленинграде бывают такие в августе, они как воспоминание о белых июньских ночах. Куприн решил выйти к Неве… Река поблескивала и казалась тревожной. В сером перламутровом небе покачивались темные рыбины аэростатов и, если приглядеться, становились видны блеклые звезды… Куприн видел все это, но как-то безотчетно — все это было знакомое, родное, но ничто сейчас не задевало души. Он думал о разговоре в Смольном. Жданов сказал, что чекисты просто не имеют права работать плохо, они должны слиться с сердцем города, чувствовать каждую его боль. А таящиеся в городе мерзавцы должны быть обезврежены раньше, чем они попытаются хотя бы шевельнуть пальцем.

Повернув за угол на Литейный, Куприн столкнулся с патрулем. Это были морячки — молоденький командир и два краснофлотца с винтовками за плечами.

— Пгедъявите пгопуск, — картаво потребовал командир. Возвращая пропуск, он картинно, по-морски, отмахнул честь.

— Ночь спокойная? — спросил Куприн.

— Спокойная… если не считать, что идет война, — ответил командир, и оттого, что он не скартавил ни в одном слове, показалось, что он сказал это совсем другим, более взрослым голосом.

Цокая подкованными каблуками по камню, патруль уходил к Неве. Голубой луч прожектора воткнулся в небо, рассек его пополам, исчез, и небо стало темнее. Где-то очень отдаленно громыхнуло — не то гроза, не то война. Навстречу Куприну промчалась, мигая притушенными фарами, легковая машина — наверное, в Смольный…

Поднявшись на четвертый этаж, Куприн вызвал своих заместителей. Макаров пришел очень быстро — его кабинет ближе, и он вообще более поворотлив. Сухощавый, всегда спортивно подтянутый, резкий в движениях, он был не особенно симпатичен Куприну своей самоуверенностью и склонностью спорить по любому поводу.

— Ну, как было? На или под? — спросил Макаров, входя.

За дверью послышался низкий голос Стрельцова, он уже вошел, но тут же повернул обратно и, приоткрыв дверь, сказал что-то дежурному.

— Прошу извинить… — проворчал он, садясь в кресло перед столом Куприна.

— Что случилось? — спросил Куприн.

— Два раза просил уточнить очередность эвакуации наших семей — как горох об стену! А в результате — звонили из горкома, завтра дают места, а кто может уехать, мы не знаем.

Стрельцов был возмущен, но говорил неторопливо, он вообще никогда не торопился.

— Ну, так что же, что же все-таки было в Смольном? — нетерпеливо спросил Макаров.

— По поводу наших сводок сказано, что мы берем поверху, слухи собираем, охотимся на болтунов. Товарищ Жданов напомнил, что за надежность тыла, за спокойствие города целиком отвечаем мы.

Куприн подробно рассказал о своем разговоре со Ждановым.

— Пахать надо глубже — факт, — нарушил молчание Стрельцов.

— Что вы имеете в виду? — спросил Макаров.

— Помните, мы закрыли дело деникинца, кажется, его фамилия Бруно? — спросил Стрельцов.

— Там не за что было зацепиться, — ответил Макаров.

— Сегодня майор Грушко доложил, что этот самый Бруно исчез и есть все основания полагать, что он отправился к немцам, — неторопливо сообщил Стрельцов. — Вот, мне кажется, это как раз пример мелкой пахоты.

— Когда он у нас проходил? — спросил Куприн.

— Меньше года, — ответил Макаров и пояснил: — Здесь, у вас, мы слушали доклад Грушко об этом деле и дружно его прикрыли.

— Не помню, — сказал Куприн. — Давайте вызовем Грушко, пусть напомнит.

Куприн был рад, что разговор в самом начале обрел конкретность — от общих дискуссий и обмена мнениями он уже порядком устал.

Майор Грушко, чемпион города по самбо, как многие сильные люди, стеснялся своей могучей фигуры. Вот и сейчас, войдя в кабинет и поздоровавшись, он быстро сел за длинный стол около двери, положив перед собой толстое дело.

— Мы решили вернуться к делу Бруно. Помните? — сказал Куприн.

— Как не помнить… — негромко отозвался Грушко, но в голосе его слышались сильные, трубные ноты.

— Напомните суть этого дела…

Андрей Адольфович Бруно до недавнего времени работал заведующим мастерскими одного производственного комбината. Первый раз им заинтересовались примерно полгода назад, когда о нем поступил запрос из Одессы. Там судили долго скрывавшегося крупного деникинского контрразведчика, и он дал показания в отношении какого-то Бруно. Этот Бруно бежал из Красной Армии к Деникину и передал белым секретные документы. На это показание обратили серьезное внимание только спустя несколько лет после суда… Стали искать и вскоре там же, в Одессе, нашли в архиве судебное дело. Оказывается, в двадцать втором году Бруно судили за уклонение от военной службы — время было уже не военное, и ему дали два года условно. Об измене суду не было известно. Одесская прокуратура объявила розыск Бруно, и он без особого труда был обнаружен в Ленинграде, где жил с 1929 года. Когда его вызвали в НКВД, он принес целую папку благодарностей. Все, что сказали о нем на суде в Одессе, он категорически отрицал. Но подтвердил факт уклонения от военной службы и судимость за это и сообщил, что фальшивую запись в его военном деле сделал за взятку тот самый деникинский контрразведчик, который работал тогда в одесском военкомате. Очной ставки устроить было нельзя — контрразведчик давно расстрелян. Никаких других данных не было, и искать их не стали. Дело закрыли, а Бруно оставили в покое…