Чаша гладиатора(без ил.)

Глава VI

Пьер Кондратов из Парижа

С первого же взгляда на этого мальчика Ксанка поняла, что она влюблена по-настоящему и так, как никогда еще в жизни. В прошлой четверти все это было не так. Да, тогда было совсем не то… Бабушка возила ее в район, И там они пошли посмотреть спектакль приехавшего из Киева Театра юного зрителя, Шел «Тимур и его команда». Он был так хорош, этот Тимур, что совершенно покорил Ксанкино сердце, и она даже решила написать ему письмо. А так как Мила Колоброда — дочка знаменитого бригадира проходчиков, соседка по парте и самая близкая подруга — во всем должна была делить думы и увлечения; Ксанки, то писали письмо вместе. И чуть было уже не отправили его. Но случайно они увидели в одном журнале фотографию и по ней узнали, что Тимура из ТЮЗа играла артистка, тетенька далеко уже не молодая. И увлечение рухнуло. Да, совсем это было не то, что сегодня.

И полгода назад было совсем по-другому, когда они опять, уже вдвоем с Милкой, решили, что обе влюблены в знакомого тракториста Есипова с целины портрет его они видели в «Огоньке». Они написали ему письмо, для чего бегали к знакомой исполкомовской машинистке и просили у нее разрешения «постучать для стенгазеты» — почерк у обеих подруг был далеко не каллиграфический. А тракторист, как на грех, приехал в гости к шахтерам, попал в Сухоярку и пришел прямо в дом к Милке. И все были сконфужены, а больше всего, кажется, сам знаменитый тракторист, который решил, что ему писали две взрослые и образованные девицы. «Смотри какие грамотные!» — оправдывался он. Но гулять на Первомайскую и в кино «Прогресс» он пошел не с Милкой и не с Ксанкой, а со старшей двоюродной сестрой Милы, Валерией, гостившей прошлым летом в Сухоярке. Да, он пошел с ней, хотя ни одного письма она ему никогда не писала…

И с Сеней Грачиком, когда они в зимние каникулы возвращались вдвоем после школьной елки и пообещали друг другу, что будут теперь всегда как брат и сестра, все было по-другому.

Нет, все было не то. А теперь Ксанка чувствовала — то! И надолго. Может быть, уже и навсегда. Во всяком случае, уж на всю последнюю четверть, до самых летних каникул. Новичок понравился сразу всем девочкам в классе и вызвал любопытство и настороженность мальчишек.

— Вот, ребята, — говорил Глеб Силыч, вводя его в класс, — принимайте новенького, зачислен в нашу школу. Он из-за границы… Ничего такого особенного, — поспешил добавить Глеб Силыч, заметив блеск яростного любопытства, сразу вспыхнувший во всех глазах, — просто из Парижа. Приехал к нам в Советский Союз на постоянное жительство. Будет учиться с вами… Арзумян, вместо того чтобы ерзать и шушукаться, ты бы взял да и показал всем на карте, где Париж, — напомнил бы тем, кто нечетко знает то, что давно проходили в классе.

Лучший ученик класса Сурен Арзумян, которого все в классе звали Суриком, подошел к карте и уверенно ткнул пальцем в самый большой кружок на том месте «немой» карты, где подразумевалась Франция.

— Правильно, — сказал Глеб Силыч, — здесь. А ты что, Грачик, поднял руку, чего тебе?

— Можно? Я скажу, — заявил Сеня.

— Что скажешь? Где Париж?

— Нет. Кто его дедушка, — ответил, вскакивая, Сеня. — Мы с Суриком Арзумяном уже с ним знакомые. Он знаменитый борец, чемпион чемпионов всего мира… Он…

— Возможно, возможно, — перебил его Глеб Силыч. — Вполне допускаю, но не вижу в этом основания для крика с места.

И Глеб Силыч, пожелав всем познакомиться, но не нарушать нормального хода занятий, вышел.

Новичка тотчас же тесно обступили. Он стоял, упрямо наклонив голову, прочно расставив ноги. Большие пальцы рук были засунуты под пояс узких брючек, а другими пальцами новенький настороженно поигрывал над карманами. Вид у парня и вся, как решили мальчики, «выходка» его были хотя и не вызывающими, но бывалыми. Чувствовалось, что в обиду себя он не даст. Но, черт возьми, какие узенькие брючки обтягивали его ноги! А какая вельветовая, хотя и потертая до пролысин на локтях, курточка была заправлена по-ковбойски под брюки! И прическа со взбитым чубчиком над лбом… С ума сойти!

Девчонки так и стригли его глазами, успевая, впрочем, тотчас отводить их в сторону с равнодушным видом. А мальчишки снисходительно посматривали на стаченные по-модному, но побуревшие ботинки и отвороты замахрив-шихся, хотя и остро заутюженных брюк.

— Как твоя фамилия? — спросила Мила Колоброда. — Пожалюйста? — переопросил новенький.

— По фамилии как?

— Пьерг Кондргатов, — ответил тот краснея.

У него была какая-то особенная картавость. Не то чтобы он не произносил буквы «р», нет. Но он подкреплял ее еще каким-то звуком, и получалось «Пьерг Кондргатов». Это тоже всем понравилось. Звучало совсем необычно, очень по-иностранному. Словно ветер далеких стран пролетел через шестой класс сухоярской школы. Все чувствовали себя несколько возбужденными. И глаза у новичка были красивые. Только он никому не смотрел в лицо, а все время опускал длинные ресницы.

— Пьер Кондратов — пи эр квадратов… — с таинственным видом произнес Сурен Арзумян. Недаром он считался самым образованным мальчишкой в шестом классе и всегда заглядывал в учебники старшеклассников. — Пи эр квадрат — площадь круга…

— Молчи ты, — тихонько оборвал его Сеня, — сам ты площадь круга! — И он несколько раз обвел пальцем вокруг широкой физиономии приятеля.

Все засмеялись.

Но тут, раздвигая плечом и локтями собравшихся, вплотную к новичку подошел Еремей Шибенцов, по кличке «Ремка Штыб», самый фасонистый парень в школе, первый силач и последний ученик класса. Он задержался в учительской, куда его вызвали в первый же день после каникул, за время которых он тоже успел отличиться на улице у него. Теперь он опешил наверстать упущенное, так как любил блеснуть знанием иностранной жизни.

— Алле, алле! Бонжур-абажур! — приветствовал он Пьера. — Паризьян из обезьян? Гран мерси, не форси!

На этом познания Штыба по части французского языка исчерпались, и он счел за благо перейти на отечественный.

— Садись ко мне, — предложил он новичку. — У меня свободно. Сильвупле на сопле. Все от меня отсаживаются.

Садись, если не трусишь. — Он с вызовом посмотрел в лицо парижанину.

— Я… не тргусишь, — мягко сказал новичок и не спеша пошел за Штыбом к его парте, провожаемый взорами Ксаны и Милы, которые напрасно трясли отрицательно головами и делали. страшные глаза, чтобы показать Пьеру всю безрассудность его решения.

— Это ужасно, — сказала своей подруге Ксана. — Ремка его испортит своим влиянием,

— Еще кто на кого повлияет, — протянула Мила.

И действительно, пока что все с удовольствием ощутили на себе известное влияние новичка. Через минуту уже весь класс жевал поделенную по-братски, пахнущую мятой ароматическую резинку «чуингам».

Когда старая учительница литературы Елизавета Порфирьевна, припадая на ногу, пробитую осколком авиабомбы во время войны, вошла в класс и отставила к стене палку с резиновым наконечником, она с удивлением прислушалась и заметила, что весь класс легонько чавкает.

Но тут все наперебой стали объяснять ей, что в классе новенький, да еще из Парижа. А сам Пьер с любезной готовностью встал и галантно угостил учительницу жевательной резинкой.

Елизавета Порфирьевна, не в пример Глебу Силычу, никогда не скрывала, что она удивлена, если было чему удивляться. Наоборот, она радовалась, что на свете происходят удивительные вещи. Она и сейчас очень заинтересовалась, поблагодарила, но аккуратно отложила гостинчик парижанина в свою старенькую сумку, заявив, что попробует на вкус в другой раз. А затем, подойдя к парте, где сидел новенький, стала с нескрываемым любопытством расспрашивать его о Франции, о Париже. Она когда-то в молодости, очень уже давней, ездила с учительской экскурсией в Париж, для чего десять лет откладывала деньги из своего скудного жалованья.

Елизавета Порфирьевна Глинская, в чьем классе учился когда-то и Григорий Тулубей, была из тех людей, без которых в мире стало бы куда больше паутины и плесени. Она до старых лет сумела сохранить неукротимый интерес ко всему, что волновало ее в молодые годы, когда она, похлебав жиденького супа в дешевой студенческой столовой, бегала на все мало-мальски интересные публичные лекции, ночами простаивала в очередях за билетами в Художественный театр или на концерты Шаляпина и Собинова, носилась с записной книжкой по музеям, круглые ночи напролет читала книги о Софье Ковалевской, бегала на Курский вокзал в Москве, узнав, что из Ясной Поляны приезжает Лев Толстой. В подобных людях сохраняется молодость века, и старость бессильна что-либо сделать с ними.