Во цвете самых пылких лет

— Вот полетать бы на таком, — с тоской сказал Славка.

— Да, полетать неплохо. Только ведь учиться опять надо. А пока научат — всю душу вымотают. Попадется какой-нибудь… вроде Ивана Даниловича.

— Я, Васька, не буду больше работать. Не хочу видеть этого барбоса. Ну его к черту, пусть уезжает один, а мы будем купаться.

И Ваську такой вариант тоже устроил бы, но он рассудил так:

— Куда же нам теперь деваться? Голод-то не тетка. Давай уж не станем обращать внимания на этого шофера.

— Я бы не обращал! Но он смотрит на нас так, будто он плантатор, а мы рабы. Я согласен работать, наплевать мне на жару, но пусть он меня считает человеком!

— Ну и пусть смотрит, ну и подумаешь! А ты делай свое дело да помалкивай.

Славка посмотрел на своего друга так, будто видел его первый раз в жизни.

— Во-от ты какой, оказывается… — громко прошептал он. — Впрочем, чему я удивляюсь? Ты и в школе-то любой учителке готов был пятки лизать, лишь бы только мамочка не расстраивалась, не узнала, что ты пару схватил. Иди трудись, унижайся дальше, а я тоже пойду. Давай сюда восемь копеек, которые ты зажилил, и — адью! Аривидерчи! Ну, куда ты их спрятал?

Васька медленно, словно во сне, поднялся и со всей силы ударил Канаева кулаком в нос. Тот слетел с горячего камня и, шурша, покатился по гальке. Встал, склонившись, подергал нос из стороны в сторону за кончик, пошел не оглядываясь к морю и опустил в него лицо. Затем, втягивая голову в плечи, быстро зашагал помолу.

— Эй, а работать кто будет?! — теряясь голосом в сверлящем, падающем с неба звоне, возмущенно крикнул вслед Тарабукин.

— Пошел к черту!

Друг свернул за угловой дом и исчез. Еще один истребитель выскочил из-за бухты и пропал за горной грядой. Васька одиноко плелся к магазину и думал: «Тунеядец Славка, бездельник! Как можно отказаться от работы? В чужом городе, где ни одного знакомого. Ведь мы умрем, если не будем работать. И обратно надо на что-то ехать! Обиделся — рабом его представили! Видали, какой гордый? То его унижают, а то из-за каких-то восьми копеек глотку другому готов порвать. Принципы, видите ли, заимел. Скажи лучше — лень работать. И мамку мою зачем-то приплел, подонок! Дуй, дуй давай!» Так думал Васька, обижаясь, тоскуя и не понимая: в чем его-то вина? За что Славка так на него озлился? Ведь прав-то он!

Так же думал и Славка, все дальше и дальше уходя от друга.

17

Директриса магазина разрешила Ваське взять арбуз из только что привезенных. Он сел и мигом выел половину, захлебываясь и постанывая. Оставшееся завернул в газетку. Шофер терпеливо ждал его. Увидав, что Васька вернулся один, он промолчал и уже больше не лез со своими нудными командами.

Вернувшись на базу, Тарабукин снова явился пред очи экспедитора Махнюка.

— Ты шо, один? — спросил тот. — Дружка где потерял?

— Он заболел немножко, — нехотя ответил Васька. — Солнцем ударило, что ли. Отлеживаться пошел.

— А-а… Шляпы купите, дурни!

«Конечно! — усмехнулся про себя Васька. — Сейчас побегу и куплю».

— Это шо у тебя? — Махнюк углядел в Васькиных руках завернутую арбузную половинку. Тарабукин почему-то испугался, что его могут уличить в воровстве, и стал рассказывать. И при этом будто оправдывался. Экспедитор выслушал его и захохотал на всю базу:

— Шо ты сегодня возил, дурень?!

— Как что? Арбузы, — совсем оробел Васька.

На восторженный рев экспедитора подошли грузчики, и он объяснил им, что случилось. Они тоже стали хохотать. Васька, красный и взъерошенный, стоял посреди них и не понимал причин смеха. Насмеявшись, Махнюк влез в груженую машину, снял с нее еще один арбуз и кинул Ваське:

— На! Держи кавун! За удовольствие! Гарна получилась смеячка!

Этим кавуном Васька и пообедал. Наесться не наелся, но все-таки стало немножко легче.

После обеда он никуда не ездил, работал на базе: разгружал машины с яблоками. И все время внимательно следил за Махнюком, то появляющимся, то исчезающим, то вновь врывающимся на базу пешком или на машине. А в конце рабочего дня, подкараулив, задал главный вопрос:

— Вы не могли бы со мной рассчитаться за сегодняшний день? Хотя бы немного. Денег совсем нет, понимаете? Ни одной копеечки.

Говорил он это на ходу, и экспедитор сначала промелькнул мимо него, быстро откликаясь: «Га? Га?» — но, уразумев смысл просьбы нового грузчика, остановился и сказал:

— А ну, айда со мной!

Объяснял по дороге в контору:

— У нас так не можно, щоб сразу. Если за неделю — то другое дело… и то у крайнем случае. Да ты не журись, парень, що-нибудь придумаем!

Он привел его в кабинет завбазой:

— Галина Христофоровна, тут двое ребятишек сегодня подошли — дескать, без копейки остались…

Она устало подняла на них глаза:

— Ну и що теперь?..

— Выпишите десятку!

— А они ее заробили? Выпишу, а их после того — и след простыл! Вот и будешь опять с нарядами химичить…

— Куда мы денемся! — с отчаянием сказал Васька. — С десяткой-то! Мы к вам затем и пришли, чтобы на дорогу заработать.

— Куда вам ехать? Кто вы такие вообще?

Васька рассказал. Завбазой поахала, поцокала языком.

— Ладно, пиши заявление…

18

По молу Славка Канаев вышел на маленький каменистый пляжик. Недолго думая, он разделся, выкупался и лег загорать, подстелив штаны с футболкой. На сердце было тяжко, несмотря на то что он освежился после трудной работы. Еще голод ломал его, но это — черт с ним в конце концов, а главное — презрение, почти ненависть к Ваське Тарабукину. Ударить его за то, что не захотел унижаться ради куска хлеба! Он, Славка, не крохобор, и он не боится никакой работы, но добровольно низводить себя до удела раба — на, Тарабукин, выкуси! Еще и восемь копеек зажилил!

Однако голод жег, и Славка начал уже подумывать о том, что неплохо было бы вернуться обратно на овоще-базу, забрать там у кладовщика свой чемодан, продать его на рынке вместе с содержимым, а на выручку отбить домой телеграмму. Обмыслив этот план со всех сторон, он все-таки отверг его. Во-первых, на базе можно встретить Ваську. У него аж перехватило дыхание, когда он представил себе, как пылит с чемоданом по базе, а Тарабукин с презрением смотрит ему вслед. Во-вторых, посылка телеграммы обязательно приведет к тому, что сюда вылетит мать и разыщет его. Дальше — крик, скандал, истерика, возвращение под ее конвоем. Потащит, как третьеклашку. Что ей-то до того, что человеку уже восемнадцать и деньги он не потерял и не проел на сласти, а проиграл в карты, как настоящий мужчина! В-третьих — это уже после возвращения, — свинцовое презрение отца: за то, что накуролесил в дороге, не смог сберечь данных под честное слово денег; за лживое письмо; за то, что сбежал, оставив друга одного, на произвол судьбы. А в том, что Васька и шагу не сделает отсюда, пока не раздобудет денег на дорогу, хоть бы за ним и приехала мать или просто послала перевод, Канаев ни капельки уже не сомневался.

Ему стало очень тяжело от таких мыслей, и он впервые пожалел о том, что у него нет с собой, здесь, томика Баратынского. Когда читаешь стихи, все-таки дыхание становится посвободнее и не так жестко бьется сердце. Это Славка уже узнал. Он попытался даже что-нибудь припомнить, но ничего, кроме куцых обрывков типа: «И камней мшистые громады, и вид полей нагих» или «Надейтесь, юноши кипящие! Летите, крылья вам даны…» — не пришло ему в голову. Еще вспомнились ночь в вагоне, двое негодяев, книга в руках одного из них… Мурашки выступили на Славкином теле, и он едва ли сам мог бы сказать, отчего они выступили: то ли от ненависти к людям, лишившим их прекрасного отдыха и моря, то ли от сознания ужасного одиночества, то ли от легкого, налетевшего с моря ветерка.

…Рядом закричали — громко, весело, разноголосо. Славка глянул, приподнявшись на локте. Несколько девушек, только что зашедших на пляж, скидывали с себя платья и бежали в воду. Вот они забрызгались, заплескались — и только одна осталась на месте, раздевалась еще. Славка вздрогнул, когда разглядел ее. Она снимала одежду медленно, не спешила и улыбалась вслед подругам. Славка рывком поднялся и, нелепо прижимая локти к телу, задыхаясь от смущения и робости, направился к ней.