Рыбы у себя дома

Я смотрел на все это буйство лета и думал, где бы еще порыбачить. В оморочке тихо серебрились около двух десятков карасей, желтела дюжина косаток, пара сомов, щука, но мне так хотелось выудить сазана… Этак килограммов на десять, каких часто и запросто лавливал мой отец, а иногда и мне уже удавалось снимать с крючка.

Когда я сплыл с речного разлива на темное глубоководье, в дно оморочки ни с того ни с сего глухо и сильно ударило, и она подпрыгнула, по обеим ее сторонам поднялись огромные сверкающие пласты воды, а я растопырил руки и ноги в «свободном полете» за борт.

Сначала я скорее не испугался, а удивился: что это? И не зажмуривал глаза при падении в воду, чтобы все увидеть. Увидел, понял — навсегда запомнил. Будто сфотографировал в памяти.

Оморочка неожиданно наплыла на гревшуюся под солнцем или просто зачем-то всплывшую со дна одну из тех громадных рыбин, какие водятся лишь в бассейне Амура. Это была калуга. На той фотографии памяти я и сейчас вижу за переворачивающейся оморочкой мощную лопасть загребающего воду растопыренного хвоста, а рядом с собой — большущую острорылую рыбью голову. И тут страшно стало.

С калугами я к тому времени уже встречался: неоднократно разглядывал их на тонях рыбозавода и видел таких, что величиною с большое бревно. Примостишься на спину уснувшей — и словно верхом на коне. Только на голую спину садиться было неудобно: груба, шершава и колюча. При мне как-то из калужьего желудка выпотрошили с полмешка рыбы, среди которой были крупные сазаны, сомы и даже щуки. И даже колючие косатки.

Однажды рыбаки расправили и вытянули в трубу, напоминающую своеобразные меха, рот лежащей на боку небольшой калуги и смеются: «А ну-ка, Серега, попробуй, — влезешь?» Голову и плечи я просунул в ту беззубую, но страшную пасть свободно…

Все это в те секунды, когда я вылетел из оморочки, завспыхивало светлячковыми мгновениями памяти, и, окунувшись с головой в воду, я захлебнулся запоздалым страхом. Ухватился за опрокинутую кверху дном оморочку, ногами сучу и кажется мне, что вот-вот утянет меня этот водяной в свое царство и проглотит. А больше ничего не помню — даже как вычерпывал воду из оморочки и подгребал к далекому берегу и когда вернулся в отчий дом. Странны свойства нашей памяти…

«Сабанеевских» рыб в те годы я уже знал, но не упоминалось в книге Сабанеева о калуге ни словом. Определенный интерес представляло описание ее очень близкой родственницы белуги, но ей было отпущено страниц в 5–7 раз меньше, чем каким-то плотве или голавлю. Правда, Л. П. Сабанеев написал книгу о речных и озерных рыбах, а белуга живет в основном в море, в реки же заходит нереститься. Однако в них-то она пребывает подолгу, потому что неспешно путешествует по пресноводью на многие тысячи километров туда и обратно, да еще и зимует в глубоких речных ямах. Но ведь и лосось-семга «разрывается» между морем и речкой, а как внимательно она обрисована в той книге.

Нет, не удовлетворил уважаемый Леонид Павлович мой интерес к царице-рыбе. Но уже хорошо и то, что узнал я из тех страниц о белуге, что она «достигает длины нескольких сажен и веса до 70, даже 80, а в прежние времена и 100 пудов».

У нашего школьного врача Парыгина была оригинальная библиотека, почти целиком состоящая из толстых старинных книг в прочных темных, тисненных по коже золотом переплетах, и был среди них трехтомник знаменитой «Жизни животных» Брема. О калуге в ней тоже не оказалось и слова, а о белуге… несколько строчек. Заинтересовавшись моими поисками, добрый доктор принес мне из поселковой библиотеки новехонький полупудовый том «Жизни животных по Брему». Амурской царицы и в нем не оказалось, а белуга «прописалась» на полутора страничках с картинкой. «Образ жизни этой рыбы почти неизвестен». И еще запомнилось: какой-то путешественник (называлась фамилия) в 1730 году видел-де белугу в 18,5 метра, а близ Астрахани в 1922 году выловили великаншу в 1230 килограммов.

И лишь много лет спустя посчастливилось мне познакомиться с мудрым и многоопытным амурским ихтиологом Михаилом Лукичом Крыхтиным. Дал он мне толстый старинный фолиант и сказал: «Солдатов о калуге и осетре эту книгу написал еще в 1915 году». Открыл я титульный лист и прочел: «В. К. Солдатов. Материалы к познанию русского рыболовства. Исследования осетровых Амура. Санкт-Петербург». Быстро пролистал: великолепная плотная бумага, прекрасно отпечатанные фотографии, масса содержательных таблиц.

Конечно же, я эту книгу «проглотил» в три дня и так много узнал и о калуге, и об осетре. Но еще больше об этих рыбах потом рассказывал мне Михаил Лукич.

Меня немного смутило почти единодушное утверждение ихтиологов и ученых о том, что в отличие от белуги это строго речной вид, живущий только в бассейне Амура и за пределы его лимана да близлежащих опресненных вод Татарского пролива в море не выходящий. Но упорно помнится мне рассказ одного моего друга.

Плавали они в районе Шантарских островов. В 1956 году. Осенью. И заметили старую плавучую мину. Ну, что делается в таких случаях ясно. Короче говоря, через некоторое время мина была взорвана. Всплыло много оглушенной рыбы, которую грех было не собрать.

Среди непредвиденного улова оказались две метровые и одна полутораметровая калуги. Та, которая побольше, весила около 20 килограммов… И хотя мой друг был не только заядлым, но еще и грамотным рыболовом, я весьма усомнился в достоверности услышанного и с пристрастием расспросил о внешности этих рыб, но все вроде бы говорило о том, что были то калуги, а не сахалинские осетры, в морях обычные.

Долго носил я в себе это удивление, но разрешили его ученые Магаданского отделения ТИНРО. Его заведующий В. К. Клоков рассказал, что факты единичного обнаружения калуги в прибрежных водах Охотского моря достоверны, и что заходит она даже в северные его районы. Инспектора Охотскрыбвода свидетельствуют: метровые калужата изредка попадаются в сети и в районе устья реки Уды — в полутысяче километров от Амурского лимана.

Недавно охотники и рыболовы из Николаевска-на-Амуре и с Сахалина рассказали, что в Татарском проливе и по его берегам в зимнюю и ранневесеннюю пору им неоднократно доводилось раньше, и особенно зимой 1983-84 года, находить больших и средних мертвых калуг, как плавающих вверх брюхом, так и выброшенных на берег. Сперва я подумал, что все-таки живет эта рыба и в соленом Татарском проливе, потом решил, что выходит она в него в середине и конце зимы вынужденно, вследствие загрязнения подледных вод и критического обеднения их кислородом. А М. Л. Крыхтин прояснил этот вопрос следующим образом на примере 1983 года. Бывает, запоздалые высокие осенние паводки сильно опресняют южную часть лимана и прилежащие к нему воды Татарского пролива, и калуга туда выходит погулять. А потом вдруг ударит свирепый ледяной шторм северо-восточных и северных румбов, нагонит и перемешает в лимане и проливе воду, и быстро станет она по-морскому соленой. Такое стремительное увеличение солености для калуги очень опасно. К тому же соленая вода остывает до минус 1–2 градусов, а это для рыбы губительно… Осенние штормы с густым снегопадом тоже приносят беды: наиболее пресные верхние слои лимана, в которых калуга ищет спасения от нагонной соленой воды, густеют снежным «салом», отчего ее жабры зашуговываются… Впервые такое бедствие русские промышленники наблюдали в 1900 году, последний раз — в 1983-м.

…И еще: иногда в многоводье в Татарский пролив и Сахалинский залив пресная вода из Амура как бы наплывает на более тяжелую соленую этакими озерами без берегов. Линзами. В них и калуга рискованно гуляет…

Судьба царицы амурских рыб печальна, а все потому, что она велика, мясо ее изумительных пищевых достоинств, не говоря уже о всесветно известной икре, которой в иной особи бывает до 10–15 пудов. Отец рассказывал, что на его глазах из пятиметровой калуги вынули двадцать ведер икры. За икрянку в 40–50 пудов весом в дореволюционное время платили как за пару хороших коров.