Черная река. Тоа-Тхаль-Кас

В Британской Колумбии имеются богатые возможности добычи первоклассного меха, но рынок определяется модой, а за модой, как известно любой моднице, трудно угнаться. По мне, так нет ничего лучше бобровой шубки с серебристым отливом, но стоит измениться стилю прически и платья, и в моду вполне могут войти длинношерстные меха таких зверей, как лиса, койот, волк, рысь или скунс  [19]. Норка  [20] нынче считается молодежным мехом. Женщины постарше носят «соболя», как скорняки называют нашего пекана — свирепого зверька раза в три покрупнее куницы  [21]. Пекан убивает дикобраза мигом, так что тот его и кольнуть не успевает, и рыскает по кронам деревьев за белками — своей главной добычей. Особенно ценится темный мех самок, которые примерно вдвое меньше самцов. Что касается куницы, то она вполовину меньше норки. В наших краях куницы обычно темно-коричневые с рыжим пятном под подбородком. Попадаются и зверьки красивого рыжего оттенка с белым пятном, а также серебристо-серые, шоколадные, почти черные или смешанной расцветки. Эти опрятные животные — лютые враги мышей. Их очень легко приручать. Одна куница вселилась ко мне в лесную избушку, вернее, я к ней вселился. Так или иначе через несколько дней она без особого приглашения являлась к обеду и смело вскарабкивалась ко мне на плечо.

В Назко хорошо побывать весной, в так называемый «шаманский сезон», когда здесь особенно живописно и ощущается атмосфера праздника. К Полу съезжаются индейцы из Бэцэко, Клускуса, Улькатчо и множества других мелких резерваций со всего обширного края, в воздухе стоит едкий запах сырых шкур. Гости приезжают и с Алексис-Крик, и из Редстоуна, и с озера Анахим, и в фактории становится людно и весело.

Индеец карьер и чилкотин — шутник в маске простака. С невиннейшим выражением он подшутит над белым, заставит того попасть впросак, а потом будет хвастаться, как превзошел белого смекалкой и знанием жизни. Уже первые белые, путешествовавшие в наших краях, отмечали эту черту здешних индейцев. Сегодня одна из любимых забав — подшутить над скупщиком шкур Полом. Индейцы по натуре общительны, и мы забываем, какая трудная жизнь у большинства из них, сколь мизерны их земные богатства. Всякому, кто сюда приезжает, индейцы обязательно дают прозвище, иногда лестное, иногда не очень, но всегда такое откровенное и меткое, что от него не отвяжешься. Тому, кто прибыл из более цивилизованных мест, к здешним нравам удается привыкнуть не сразу.

Моя первая поездка в глушь пришлась на начало ноября. Погода стояла хорошая, солнечная, хотя термометр почти каждый день показывал ниже нуля. Прошло несколько снегопадов, лужи на дороге к Назко замерзли, и проехать машиной было можно. На выбеленном бревенчатом здании фактории Пола развевался флаг, а рядом, у коновязи, стояла груда растрепанных индейских лошадок. Через час станет темно и холодно. Отопление в машине отказало, и я решил зайти в факторию, а заодно и познакомиться с хозяевами. За прошедшие восемь часов я не встретил ни души, не считая лосей, и был не прочь почесать языком.

Вхожу. Впотьмах беглый взгляд различает пять-шесть мужчин-индейцев, двух дам того же племени и двух-трех не поддающихся описанию белых пастухов, в разнообразных позах восседающих вокруг пузатой печурки. Ощущение такое, будто здесь происходит нечто сугубо мрачное, составляют заговор против человечества или что-то в этом роде, но что именно — ни по одному лицу не прочтешь.

Пол стоял за прилавком, как церемониймейстер, с ангельской улыбкой на круглом лице, но, глядя на его иссиня-черные волосы, остриженные почти наголо, невольно хотелось спросить, с какого из царских рудников попал сюда этот беглый каторжник. На нем был свисающий до колен синий шерстяной свитер домашней вязки, весь в разноцветных штопках, с которыми у его владельца, вероятно, было связано немало трогательных воспоминаний, на плохо пристегнутых подтяжках болтались штаны, а из прорех высовывались грубошерстные кальсоны. Одна из индианок хихикнула. Отрешившись от всего мирского, Пол обратил свои серые глаза кверху, словно ожидая появления некоего эфирного создания из дыма, заполнявшего пространство меж потолочных балок. Наконец он, очевидно, получил благословение свыше, кадык у него задвигался («Вылитый монах», — подумал я), и, не вынимая рук из карманов, вопросил:

— В какие края путь держите?

В гулком басе, как в отдаленных орудийных раскатах, слышался не столько вопрос, сколько недоброе предвестие. У меня учащенно забилось сердце: речь явно шла не меньше чем о спасении или погибели моей души. Я поторопился поэтому заговорить о более близких своих целях, хотя и сомневался, что они могут интересовать моего судию или кого-либо из его архангелов. Я сообщил ему, что Фред Рудин, почтмейстер из некоего населенного пункта под названием Назко, пригласил меня к себе на ферму и что я везу с собой мешок с почтой, который сейчас у меня в «пикапе», что, мол, если кто хочет, то, милости просим, можете получить свою почту прямо здесь.

Слой дыма навис над глубокомысленным молчанием. В брюхе печки забурчала сосновая чурка. Индианки перешептывались на своем говоре, одна из них пощупала мою куртку. Первым нарушил молчание белый пастух, но вскоре я ушел, почувствовав, что перекрестный допрос грозит затянуться.

— Как бы тебе не застрять на этой дороге, — напутствовал он меня, когда я направился к выходу.

— Да-а, — протянул другой. — Последний, кто туда поехал, так и не вернулся.

В конце концов я все-таки добрался до фермы Рудина, до которой, как выяснилось, оставалось от силы шесть километров, и заночевал там. Я был до краев полон лосиным мясом, чаем и домашним хлебом, но не мог успокоиться. Дважды я поднимался с постели поглядеть на небо. Больше всего я боялся, что дом Рудина занесет снегом и придется зимовать в этих глухих местах.

Ранним утром на следующий день я увидел, что небо недолго продержится чистым. Я попал в суровые и мрачные места. Но мне все же хотелось напоследок отведать кофе этого чудотворца, который, по слухам, подавал его с нью-йоркскими сливками, а заодно проверить его мехоторговую отчетность.

Рудин спросил, не подброшу ли я в Кенель одного клускусского индейца, некоего Тома Баптиста, который едет к жене в больницу. Прежде чем согласиться, я не без опаски присматривался к Тому. Когда мы допили кофе, Том сказал:

— Пошел снег на Горе. Большой снег. Лучше отрываемся отсюда, быстро!

Через Гору мы покатили во весь опор, и я чувствовал, что наша машина последняя на этой дороге в нынешнем году, точнее, в ближайшие шесть месяцев. Большую часть пути Том молчал. На нем был армейский китель с боевыми медалями: он только что демобилизовался. Как часто бывает, возврат к жизни, которую он покинул мальчиком, сопровождался неурядицами и внутренним разладом.

Мы со Слимом заехали к Полу, чтобы за обедом поговорить с ним о нашем походе. По его сведениям, Джимми Лонг Джон и индеец-мессю с озера Тателькуц несколько недель назад ездили верхом по дороге к Чайни-Фолз и рассказывают о больших завалах бурелома у Сухого озера, в южной части Пустыни. Над восточной оконечностью озера Тайттаун пронеслась буря, которая повалила обгоревшие во время пожара деревья. Не беда! Насколько я знаю, Слиму случалось держать в руках мотопилу, да и самому мне невредно будет поупражняться.

— Хитроголовые эти индейцы, — сказал Пол. — Они давно ждут, пока кто-нибудь проедет, расчистит дорогу. Завтра по мокассинному телеграфу все дойдет уже до Клускуса, а послезавтра до Улькатчо. А потом они специально поедут этой дорогой, чтобы посмотреть, как вы там поработали, и над вами же посмеются.

Большинство индейцев в Назко были заняты на уборке сена. Пол послал верхом на луг мальчишку-индейца сказать, что Маленького Чарли Кремо зовут к иным подвигам. Было решено, что мы со Слимом доедем до верхнего моста через Черную, поставим палатку и начнем рыбную ловлю. А Маленький Чарли тем временем доставит свою упряжку с фургоном и отдельно лошадь под седлом к ручью Хуси, иначе Прорубному, где мы и соединимся с ним на следующее утро.