Среди Йоркширских холмов

Нам пришлось приобрести кое-какие инструменты и оборудование, и в следующее воскресенье утром все было готово.

Как всегда в подобных случаях, я не замедлил убедиться, что действительность в десять раз сложнее того, что изложено в руководстве.

Мне чудилось, что мы с Колемом наклоняемся над спящим Путиком голова к голове целую вечность. Добраться через мышцы к месту перелома, убрать мозоль и бесконечные массы фиброзной ткани, перевязать рассеченные сосуды, обработать обломанные концы кости, просверлить их и закрепить пластинки, чтобы они сохраняли требуемое положение, — когда, наконец, был положен последний стежок и виден остался только аккуратный шов, я был мокр от пота и полностью вымотан. А представив себе, что прячет этот шов, я мысленно помолился.

Несколько недель Руп Неллист привозил Путика для осмотра. Рана зажила без осложнений, но песик не пробовал наступать на эту ногу.

Через два месяца мы убрали пластинки. Кость срослась образцово, но Путик так и остался трехногой собакой.

— Неужели он вовсе не прикасается этой ногой к земле? — спросил я. Руп покачал головой.

— Да нет, он все время так. И никакой перемены. Может, у него привычка такая выработалась, ногу поджимать? Вон он сколько времени хромал!

— Не исключено. И, признаюсь, огорчительно.

— Это вы напрасно, мистер Хэрриот. Оба вы сделали что возможно, и я вам очень благодарен. А кроха в остальном настоящий молодец.

Когда он попрощался и ушел, прихрамывая, в сопровождении прихрамывающего песика, Колем посмотрел на меня с кривой улыбкой:

— Что уж тут! С некоторыми терпишь неудачу.

Несколько месяцев спустя Колем прочел мне заметку в «Дарроуби энд Холтон таймс».

— Вы послушайте: «В субботу состоится прием в честь Руперта Неллиста, новоизбранного мэра Харгрова, и торжественный выход из ратуши».

— Рад за старину Рупа, — отозвался я. — Он вполне это заслужил: столько сделал для города! И вообще он мне нравится.

— Мне тоже, — кивнул Колем. — И я бы хотел посмотреть на него в торжественный момент. Не могли бы мы ускользнуть в Харгров на полчасика?

Я задумчиво посмотрел на молодого коллегу.

— Неплохо бы. И на субботу почти ничего не назначено. Поговорю с Зигфридом. Думаю, он согласится подежурить за нас.

Утром в субботу мы с Колемом стояли в залитой ярким солнцем толпе перед Харгровской ратушей. На широкой верхней ступени по сторонам массивных дверей были установлены большие вазоны, и пышные цветы в них гармонировали с праздничной атмосферой и ощущением приятного предвкушения. Телевизионщики уже нацелили свои камеры.

Ждать пришлось недолго. Двери распахнулись, и появился Руп с цепью мэра на шее и супругой рядом. Толпа встретила их громкими приветственными возгласами. Улыбающиеся лица и машущие руки повсюду вокруг нас наглядно свидетельствовали о его популярности. Внезапно крики стали совсем оглушительными — позади своего хозяина шествовал Путик. А кто не знал об отношении Рупа к своей собаке?

И тут по площади раскатился совсем уже громовой хохот: Путик небрежно направился к ближайшему вазону, задрал ножку и облегчился на цветы, в мгновение ока завоевав сердца миллионов телезрителей по всей стране.

Смех еще не смолк, когда маленькая процессия спустилась по ступенькам и направилась к толпе, которая расступалась, давая дорогу мэру, его супруге и Путику, семенившему за ними.

Зрелище было очень приятное, но мы с Колемом видели только одно.

— Вы заметили? — Колем ткнул меня локтем в бок.

— Еще бы! — прошептал я. — Еще бы!

— Он наступает на все четыре ноги! И не хромает ничуточки!

— Да… чудесно… просто замечательно! — Меня охватила такая гордая радость, что даже солнце словно засияло еще ярче.

Но надо было торопиться. В машине Колем обернулся ко мне.

— И еще. Когда Путик поливал цветы, вы что-нибудь заметили?

— Да. Задрал он здоровую ногу, всем весом опираясь на сломанную.

— А это значит… — начал Колем, ухмыляясь до ушей.

— Что больше он никогда хромать не будет.

— Верно! — Колем включил мотор и удовлетворенно вздохнул. — Что уж тут! С некоторыми удается все.

50

Боб Стокдейл был единственным, кто уцелел после прискорбной метаморфозы, постигшей старинный трактир «Лорд Нельсон». В резиновых сапогах и кепке блином он восседал у стойки на крайнем табурете, словно не замечая ни визгливой музыки, ни гвалта, который поднимала толкающаяся орда модно одетой молодёжи.

Я пробился к стойке, взял кружку портера и, пристроившись у стены, с грустью поглядывал по сторонам, а мои мысли воскрешали былое. Еще год назад «Лорд Нельсон» был типичным йоркширским деревенским трактиром. Вспомнился вечер, когда я завернул в него со старинным приятелем из Глазго, города моей юности. Тогда помещение сводилось к одной обширной комнате, смахивавшей на большую кухню. В черной печи с духовкой пылали поленья, а на дубовых скамьях с высокими спинками солидно располагались работники с окрестных ферм перед пинтовыми кружками на старых деревянных столах. Массивные спинки надежно укрывали их от холодного ветра, который свистел снаружи, проносясь по улицам деревушки и по пастбищам на холмах, где эти люди трудились весь день.

Разговаривали они вполголоса, и тиканье настенных часов, щелканье костяшек домино усиливали ощущение мирного покоя.

— Черт, какая тут приятная тишина, — сказал мой друг, завороженно наблюдая, как хозяин без пиджака и в подтяжках неторопливо спустился в погреб и вновь появился с высоким эмалированным кувшином, из которого принялся наполнять кружки, умело регулируя струю, чтобы получить пышную шапку пены.

— Да, пожалуй, не похоже на Уэст-Найл-стрит, — согласился я. Он засмеялся.

— Безусловно. Просто поверить не могу! Но какой доход приносит это заведение? Горстка посетителей, и те пьют не торопясь.

— По-моему, доход и в самом деле невелик — несколько фунтов в неделю, но у хозяина есть небольшая ферма — вон за той стеной обитают коровы, телята и свиньи, — а трактир просто приятный приработок.

Мой друг припал к кружке, вытянул ноги и блаженно сощурил глаза.

— Вообще-то мне тут нравится. Отдыхаешь душой и телом. Чудное местечко!

Да, чудное. И многие трактиры в окрестностях Дарроуби еще хранили ту же привлекательность. Но надолго ли, спросил я себя, оглядывая модернизированный «Лорд Нельсон».

Новый владелец не стал мешкать с преобразованиями. Он был не фермер, а опытный трактирщик и сразу оценил возможности старинной харчевни в хорошенькой деревушке Уэлсби, уютно расположившейся среди холмов. Кухонную печь сменила нарядная стойка с задником из зеркал и сверкающих бутылок. Старые дубовые скамьи и столы исчезли, стены украсились бляхами с конской сбруи, охотничьими гравюрами и егерьскими рожками. Внутреннюю стену снесли, И посетители обедали в элегантном зале, там, где годы и годы я принимал телят и лечил свиней.

И сразу же в Уэлсби зачастили на машинах молодые люди из больших городов, а прежние завсегдатаи его покинули. Я так и не узнал, где обрели скромный приют эти труженики — наверное, в трактире одной из соседних деревень. Остался один Боб Стокдейл. О причине я мог только гадать, но он был тихим, замкнутым человеком, держался особняком и, видимо, не захотел расставаться с залом, в котором на протяжении многих лет проводил по нескольку вечеров в неделю. Как бы то ни было, всякий раз, когда я заглядывал в «Лорда Нельсона», Боб сидел на крайнем табурете, под которым, свернувшись калачиком, лежала Мег, его старая собака. Уэлсби протянулась вдоль длинной дороги, уводившей в холмы, по которой я ездил тысячи раз, и после вечернего вызова иногда останавливался у трактира выпить пивка. На этот раз я без особого труда вправил корове матку и, прихлебывая из кружки, все еще испытывал теплую радость после удачной операции.