Рассказы и сказки

Торопился я в Жихарево, в соседний колхоз. Чтобы сократить путь, свернул с большака в перелесок. Пробрался сквозь елошник, через ручей перескочил — и вот опять впереди большак показался.

В этом месте он проложен по самому краю оврага. Стены у него крутые, песчаные. Нелегко наверх лезть.

«Но, — думаю, — ничего. Взберусь. Зато сразу два километра срежу»…

И полез.

Р-раз! — схватился рукой за хиленькую берёзку.

Два! — за пенёк уцепился.

Три! — на ветке повис.

Так и карабкаюсь. Песок подо мной осыпается, сучья хрустят, камни катятся.

Медвежий шум поднял! А я пыхчу, да лезу.

Вот, наконец, и вершина. Осталось теперь сквозь кустарник пролезть — и буду я на большаке. Нырнул я с ходу в кусты, руками ветки разгрёб. И вдруг… Вдруг такое увидел, что и вспоминать боязно.

Из чащи голых весенних кустов просунулись ко мне не то клешни, не то огромные паучьи лапы. Мелькнули над головой. Щёлкнули. Усики-щупальца пробежали у меня по лицу.

Вздрогнул я. Отшатнулся назад, руками закрылся.

И конечно, не устоял на крутизне.

Опомниться не успел — фи-и-и-у-у-уть! — ветка, пенёк, берёзка промелькнули — трах! — и лежу я на дне оврага, в грязном снегу. Лежал долго. Отдышаться не мог.

Потом приподнял голову.

Тихо в овраге. Никто не шевелится. Кусты недвижны.

А может, — только притаился тот зверь? Кинется сверху…

Скоренько выбрался я из снега; пригнувшись, отбежал назад, за ёлку, за осинку… Далеко стороной обошёл страшное место и уж там вылез на большак.

А на большаке-то — повеселей. Трёхтонка с бидонами проехала. Прошагали трактористы из МТС. Мальчишка на лошади проскакал. На людях-то и страх — не страх…

Ободрился я. Двинулся прямо к зарослям у оврага. Нарочно сапогами стучу. Для храбрости.

Разгрёб ветки. Тут клешни. На месте…

Только это не паук. И не рак. И вообще не животное.

Растёт полукуст, полудерево. Кора у него гранёная, да складками, наростами, буграми. Сучья угловатые. И впрямь — очень похоже на клешни. А веточки торчат тонюсенькие, жиденькие, прямо как усики.

В груди у меня отлегло. Плюнул, посоветовал:

— Чтоб тебе сгореть, страшилищу!

И пошагал дальше.

А позднее узнал, что зовут это чудище бересклетом. Говорили, что полезное растение, нарочно его сажают.

Но я до сих пор его страх-деревом зову.

Хожу я в лес, гляжу, — какие происходят в нём весенние перемены.

На сухих пригорках проклюнулась трава. Голубые пролески цветут. На ветках почки лопнули, и показались из них зелёные хвостики. Скоро деревья совсем оденутся.

А тут что такое?

Вышел я на поляну, а на ней еще самая настоящая осень хозяйничает. Стоят вокруг молоденькие дубки, с головы до ног в жёлтых осенних листьях. И на земле лежит жёлтый шуршащий половик. И стоит возле пенька на толстой ноге гриб-сыроежка, в красной шляпе набекрень.

Да уж не снится ли всё это?

Поморгал я глазами… нет, всё настоящее. А поверить не могу. Не могу я поверить, чтоб такое было!

Решил разобраться, присел на пенёк. А перед глазами — червонные листья на дубовых ветках…

Стала мне закрадываться в голову несусветная мысль: а что, если эта поляна волшебная? Как в сказке. Не бывает тут зимы, не бывает лета. Вечная осень стоит. И можно сюда в феврале ходить по грибы. А в июне — собирать букеты багряных листьев.

Даже чуточку страшно стало.

Тишина разлита над поляной. Ни шороха, ни хруста, ни птичьего голоса.

Чок!

Сорвался с ближней ветки сухой лист. Закачался в воздухе, упал.

Чок!

Сорвался второй лист. Ещё почка открылась.

Ах, вот в чём дело-то!..

Нагнул я ветку и увидел, что в пазухе каждого листа сидят спрятавшиеся почки. Наверное, укрылись от зимних холодов. А теперь разбухли и выталкивают старую листву. Оттого и на земле — сухой жёлтый половик…

Я его ногой отодвинул, а под ним — зелёная трава.

Сорвал я тогда сыроежку. Она свежая, крепенькая. Холо-одная. И тут я вспомнил, что сыроежки у нас осенью до самого снега держатся. Не боятся стужи. Стойкие.

Так почему бы им и весною не появиться?

Конечно: эта вот — самая первая, весенняя!

Значит, и на этой поляне — весна. Только её не сразу узнаешь. Она, озорница, осенью прикинулась.

Я любил удить рыбу на Шашихе, около речного омута. Очень там хорошее место.

Правый берег — песчаный, низкий, на нём — старая мельница-поставушка. В летнюю пору, когда спадут воды, мельница не работает, — мельник заколачивает её и уходит в деревню. И правый берег делается безлюдным.

А на левом — и всегда никого нет. Он крутой, этот левый берег, и сплошь зарос тёмным и хмурым деревом — ольхой. Кажется, туда и не подступишься. Но если пролезть под ольхами, то будет очень удобно: удилище сунешь между веток, а сам сядешь на обрыве, как на лавочке, и ноги свесишь.

Как-то я пришёл туда половить окуней.

В конце лета бывают утра такие спокойные, приглушённые, будто усталые. Ни ветер не шелохнет, ни птица не свистнет. Замерло всё.

Тихо.

Большая, круговая тишина стоит.

И тогда очень хорошо понимаешь, что и тебе тоже нельзя быть громким. Двигайся беззвучно; помалкивай, затаись, — иначе будешь тут чужим и ничего не поймёшь, что происходит.

Я опустил на воду леску, сел половчее, замер.

Клёва не было. Перяный поплавок, будто завязнув, лежал на чёрной, как деготь, воде. Казалось, он и не сможет дрогнуть.

Никогда не всколыхнётся тяжёлая волна, не закачаются огромные, как блюдца, белые кувшинки.

Несчитанные, забытые, проходили минуты.

Небо светлело; теплотой наливался воздух.

Тишина продолжалась.

И тут вдруг, как кулаком по уху, из-за излучины реки донесло: «Бу-ульк!»

Грубо, с плеском.

Если бы ударило один раз, я бы подумал, что это попросту сорвалась с крутого берега глыба земли и плюхнулась в воду. Но спустя немного, звук опять повторился.

И вот потому, что и во мне была эта утренняя тишина, и я хорошо понимал её, я почуял — звук чужой, недобрый.

Он упал в тишину, как в омут, и от него пошли круги маленьких звуков: бормотнули речные струи, птица вскрикнула, зашелестели ветки.

Я приподнялся, ждал.

И опять плюхнуло: «Бу-ульк!»

Надо было посмотреть. По краю обрыва я пробрался за излучину.

Река была пустынной. Ни на берегах, ни на узенькой протоке внизу никого не видать.

Помог мне звук. Булькнуло совсем рядом. И тогда я разглядел.

Эта протока, что текла внизу, приспособлена у нас под рыбный садок. Весной колхоз купил мальков и, чтоб не строить питомник, пустил в протоку.

Сейчас на середине ее в воде лежал грязный коричневый пень. Лежал недвижимо.

Потом пень наклонился, у него вымахнулись крылья, а голова метнулась в воду. Он нырнул — «бу-ульк!»

Филин, птица-пугало, ловил в протоке рыбёшек… Когда он распрямился, из его кривого клюва торчал рыбий хвост. Было видно, как филин, горбясь, давится — жадно глотает добычу. Мокрая, растрёпанная голова его толчками ходила взад-вперёд, словно заталкивала рыбу в глотку.

Вот ведь жадюга! Ночной разбойник, он с рассветом всегда прячется с глаз долой. А тут увидел рыбный садок и жадность одолела — уже рассвело, а он оторваться не может, набивает зоб.

Не услышал утренней тишины — и выдал себя.

Я его увидел ненароком.

Иду однажды по лесу, собираю грибы. Почти на опушку выбрался, между деревьев небо завиднелось.

Вдруг впереди, на сосне, белое пятнышко, как платочек, — шмыг, шмыг вверх по стволу — и пропало.

Я и внимания не обратил. Не до того. Заядлое дело — грибы брать. Идёшь, взглядом понизу шаришь, и только и ждёшь, где бы красная или коричневая шляпка открылась. Ничего не замечаешь, кроме грибов.