Тигр, олень, женьшень

На заре втроем отправились вверх, туда, где Ичувеем стеснен прижимом: здесь вода бежала заметно быстрее. Я замаскировался в кустах на излучине, где, заметил еще издали, время от времени тянули одиночки. Николай с Володей ушли выше.

Стараясь не делать лишних движений, осторожно посматривал по сторонам и вдруг на фоне голубовато-розового неба заметил приближавшегося гуменника. Гусак летел невысоко, не торопясь, забавно выворачивая голову боком, как бы что-то высматривая. Подпустив, я выделил почти по носику, ударил нулевкой. Гусак остановился, сломался в воздухе и рухнул на открытую вытаявшую полянку, на чистый серо-зеленый мох в нескольких шагах от скрадка. Лежал так красиво освещенный первыми лучами, что я не стал переносить его в тень на снег. А вскоре снял второго и бросил рядом. Третий гусь утянул довольно далеко. Притащив, я уложил его в тени под кустом на осевший снежный сугроб.

Солнце поднялось, стало припекать, занимался тихий, очень теплый и ясный для Чукотки день. На нашем берегу пролет прекратился, зато на противоположном, пологом, в полукилометре от реки, гуси устроили настоящий базар. Несколько стай нашли что-то привлекательное: они галдели, садились, взмывали, кружились и опускались вновь.

Я услышал отдаленный разговор, выглянул. Над кустами мелькали две серые шапки, сверкнули стволы ружей. Ребята подошли, и честолюбивый Николай Беляков пробурчал ревниво:

— Ого, целых три, сегодня только на тебя и летит. — И, оглянувшись на противоположный берег: — Видал, что там делается? Вот бы перебраться… Знаешь, мы с Володей нашли на берегу брошенные геологами тракторные сани, почти целые. Что, если отодрать борт и устроить плот? Возьмем шесты и — раз! — на тот берег! А?

Крупный, мешковатый Володя поддержал:

— Там и ломик гнутый валяется, за час можно управиться. Ты как?

Меня ли было уговаривать? Я сам бывал зачинщиком подобных авантюр. Тронулись не мешкая.

Высокие добротные сани только слегка перекосились — лопнул полоз, крепко засели в гальке. Огромные борта были совершенно целы, желтели толстые сухие доски — чем не плот? Не учли одного: то была крепчайшая и очень тяжелая даурская лиственница, заготовленная, вероятно, на Колыме. Но об этом не думали; засучив рукава принялись отдирать от стоек боковую стенку. Не помню, чем пользовались кроме старого ржавого ломика, однако намаялись досыта; исцарапали руки, перемазались в смоле, но в конце концов тяжеленный борт рухнул на берег. Провозились не час, а целых три, но зато обрели солидный плот.

Радуясь, как мальчишки, перетащили его к воде, опустили в заливчике на мелководье. Плот легонько покачивался и выглядел очень надежно. Снесли, сложили на середине рюкзаки и гусей, захватили выбранные из плавника палки, взошли на свой паром и оттолкнулись. Под весом трех взрослых мужчин и вещей плот заметно осел, сквозь щели забила фонтанчиками вода, но мы были счастливы, как герои кинофильма «Верные друзья»! Смеялись, шутили и, упираясь шестами в дно, старались направить свой ковчег к противоположному берегу.

Однако корабль слушался плохо, начал рыскать и кружить. А когда мы выбрались на фарватер, где мимо проносились ноздреватые льдины и шесты едва цепляли дно, плот совсем потерял управление. Все стояли уже по щиколотку в воде, а он шел туда, куда его несло бурное течение. Поняли, что влипли в историю, лишь тогда, когда предпринять что-либо было поздно. Теперь старались только устоять на ногах, не свалиться за борт. А плот все набирал скорость, и наш плес стремительно уходил назад: сто, двести, триста метров и никакой перспективы, кроме той, что в конце концов налетим на камни и опрокинемся…

— Что будем делать, а? — кричит как-то сразу осунувшийся Николай. — Что предлагаешь?

— Подождем, когда поднесет к островку и — прыгать, — кричу ему в ответ.

Володя угрюмо молчит и безнадежно смотрит на ускользающий, так глупо покинутый солнечный берег. И вдруг — поворот.

Нас несет к противоположной стороне, проносит мимо мыска. Беляков, не говоря ни слова — своя шкура прежде всего, — напяливает рюкзак, хватает ружье и — как кошка — прыгает к прибрежным кустам. Но до берега не дотягивает: подняв тучу брызг, уйдя по уши, все же достает ногами дно и успевает схватиться за поникший к воде тальник, карабкается на мысок. Мы видим все это мельком, нас проносит мимо, гонит на длинный голый остров, вдоль него. Я швыряю на косу шест, рюкзак, связку гусей, кричу:

— Володя, прыгаем, затормозим плот!

На всякий случай на одном конце закреплена длинная прочная веревка. Мы на отмели хватаемся за нее, упираемся, но это больше похоже на то, как два ребенка пытаются остановить катящийся вагон. Бежим, нас дергает, тащит, веревка со свистом обжигает руки, мы падаем; вскакиваем и видим, как плот мелькает на солнце минуту-другую — и навеки скрывается среди сверкающей воды и льдин… Все! Мы — как робинзоны на необитаемом острове.

Оглядываемся и видим — Николай на той стороне стаскивает сапоги и ползает, собирая хворост. Вскоре там взвивается дымок. А на нашем острове дров нет, да и сушиться нет смысла, нужно как-то выбираться, и побыстрее.

Стоим, смотрим. И определяем, что плот ушел по главному руслу, значит, по глубине, а между островом и нашим берегом рукав хотя и шире, но, чувствуется, помельче, можно пройти вброд. Ледяная вода? Но лишь бы ее одолеть, на берегу разведем большой костер.

Думать долго некогда. Беру на плечи груз и, опираясь на палку, вступаю в реку. Бреду, слегка подпрыгивая на волне, наискосок течения, так, чтобы оно помогало, подгоняло. Вскоре вода по пояс, сводит мускулы, отзывается в костях. Слышу, как Володька, ойкая по-бабьи, бултыхается следом. На глубоком месте вода подошла под грудь, перехватило дыхание. Подумалось: а вдруг яма и сейчас с головой? Встал на носки, шаг, еще шаг, уже по пояс, по колено. Выбрались, как связанные, добрели до кустов, сбросили груз, кое-как с потоками воды стянули сапоги, принялись за костер. Благо под шапками завернутые в просаленную бумагу спички остались сухими.

Мы, голые, прыгаем возле своего костра, а Колька в длинных белых подштанниках там, на другом берегу. Его положение серьезнее: и дальше, и, разумеется, глубже.

Сложив ладони рупором, кричу:

— Коля, не тяни, плыви, другого выхода нет. Если будет трудно, кричи, встретим!

Николай Беляков — решительный малый, этого не отнимешь. Затолкал в рюкзак отжатое белье, привязал на голову, повесил за плечи ружье, вошел в воду, вскрикнул как от ожога и поплыл…

За сто метров было видно, как его лицо меняет цвет. Из розово-загорелого стало белым, начало синеть. Он вскрикивал, будто его били под ребра. И хотя вскоре встал на ноги, все равно, увертываясь от льдин, жалобно подвывал. Мы следили за каждым его движением, и, когда я рассмотрел какое-то мертвенное выражение лица, не выдержал, бросился в воду навстречу, снял с него ружье; он оперся о мое плечо, так и выбрались рядом. Володя шуровал костер, подбрасывал сушняк, пламя гудело.

Все довольно быстро обсохли, а согревшись, вспоминая подробности, начали хохотать; бегали, прыгали, прокалялись у огня, выпили чайник крепкого чая, и никто не простудился, не нажил даже насморка!..

Весна на Чукотке развивается бурно, торопится жить. Ибо лето скоротечное и непостоянное: сегодня тепло, завтра бело. Шагаешь по тундре, а следы разноцветные: первый — белый, второй — фиолетовый, третий — красный, то ступил в снегу на спелую голубицу, то раздавил бруснику…

На обратном пути снега не осталось и в помине, весна закипала на глазах, поражало обилие цветов, которые распустились как по волшебству — за три дня и три ночи. Казалось, в мареве невидимых испарений бескрайние дали колеблются и плывут, как сквозь волнистое стекло, а среди, них колышутся поля белых, желтых, голубых и сиреневых, нежных и недолговечных, трогательных цветов Заполярья. И кто говорит, что они без запаха? Это неверно. Только их аромат так же хрупок, как сам цветок. И видно, доступен не каждому.