Планета–тайга: Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю

Дома я еще раз убедился, что хозяином озера оказалась все‑таки щука, а потом взвесил рыбину. Взвешивать пришлось по частям, ибо мой пружинный динамометр был рассчитан только на пять килограммов.

Не помог мне и десятикилограммовый динамометр при встрече с «хозяином» на этот раз уже Долгого озера…

Есть на Долгом озере большой и мрачный залив. Скорее всего, это самостоятельное озеро, которое, по обычаю местных жителей давать своей географии простые и понятные имена, я называл Дальним. С берега в залив давно уже падали старые, уставшие стоять у воды ели. Ели падали друг на друга, теряли ветви, обрастали скользким зеленым мхом и теперь торчали по всему заливу мертвыми корявыми рогами. До мрачного залива меня всегда провожали птицы. Я слышал голоса уток, «ку–ку–вы» гагар и частые свисточки куликов. У залива птицы стихали, оставались сзади — мрачный залив всегда молчал. Но как раз в этом заливе, видимо, и обитал главный «хозяин» местных водоемов…

Ловить рыбу в Дальнем озере–заливе пробовали и до меня. Настойчивые люди не один раз опускали у коряг свои сети и очень часто не находили их на следующее утро. Пропавшие сети долго пытались подцепить шестом, и, когда это удавалось, рыбак видел свою снасть изорванной. Дыры были большие — в них могла пройти моя лодка. Такие сети уже не чинили, а просто оставляли на еловых стволах, и рыбаки больше никогда не возвращались сюда. Пробовали ловить здесь рыбу и на блесны–дорожки. Иногда за такой блесной кто‑то гнался, но только один раз рыбаку посчастливилось увидеть таинственное существо, обитающее под завалами. Существо все‑таки схватило блесну и долго таскало за собой лодку. Шнур был короткий, и человеку с трудом удавалось удерживать свое суденышко на воде. Потом таинственное существо вдруг всплыло, громко перевернулось и унесло с собой навсегда кусок шнура и хорошую медную блесну…

Теперь Дальний залив и его «хозяин» ждали меня. Было темно и неприятно на черной ночной воде, лодка вот–вот должна была последний раз зачерпнуть бортом неприветливую воду, шнур резал руку, а в лицо летели холодные тяжелые брызги. А «хозяин» озера то тонул, то всплывал, то снова тянул лодку за собой…

Уже совеем в темноте я гнал лодку домой. Я снова слышал гагар, на ходу отчерпывал из лодки воду и, еще не очень веря в удачу, нет–нет да и дотрагивался до широкого хвоста громадной щуки…

Все! Теперь все! Больше нет никаких чертей, нет тайн, есть законы жизни подводного мира. Теперь на научной основе можно планировать завтрашние уловы! Но еще какой‑то оставшийся в живых Чертушка снова вмешался в мои планы, снова после двух–трех дней удачи предложил мне отступить от воды и дать озеру передохнуть… Откуда такая наглая уверенность мифического существа? Откуда такая власть нематериального черта над представителями вполне реального класса рыб? Откуда стоическая покорность дедки Степанушки, откуда вера в неизбежность события у Ивана Михайловича, с удовольствием воспринимавшего мои разгромные суждения по поводу фанатической веры какой‑нибудь старушенции в близкий конец света, предсказанный прохожим человеком еще в незапамятные времена? Ответ на этот вопрос мне принесли младшие братья того самого Чертушки, которого совсем недавно я выловил в Дальнем заливе Долгого озера.

Меня не раз удивляло массовое явление щук на охоту. До этого озеро казалось не очень богатым, и дневной улов в полтора десятка щук считался очень завидным. Но даже такой улов обычно приходил после многих часов обследования каждого участка берега, хоть отдаленно похожего на щучьи засады. К концу второго года я знал почти все постоянные засады щук на Долгом озере, отмечал их колышками и постепенно приходил к выводу, что щук в озере намного больше, чем постоянных засад. Правда, некоторые засады были «многоэтажными», но даже наличие нескольких охотников в одном угодье не опровергало моего предположения.

В том, что щук в озере больше, чем подходящих засад, я мог еще раз убедиться, наблюдая массовый выход хищников из глубин на охоту к берегу. На глубине щуки пребывали в состоянии оцепенения. Там их не удавалось сманить ни обещаниями, ни реальными подношениями. Но на глубине рыбины все‑таки были, и, доставленные оттуда, они всегда оказывались с пустыми животами. Но вот, насидевшись на голодном пайке, щуки вырывались к берегам, и тут‑то и начинался тот самый знаменитый и не всегда точно предсказываемый жор, о котором мечтает каждый рыбак.

Жор наводил меня на мысль, что щуки в течение длительного времени умеют вести на глубине полуголодное существование или, точнее, могут находиться в состоянии оцепенения. Жор оканчивался, рыбины снова скатывались на глубину, но не все. У берега, у затопленных деревьев, у вершин все‑таки оставались щуки, которые и служили предметом наших постоянных и далеко не бескорыстных забот. И этих рыб оставалось в охотничьих угодьях ровно столько, сколько могли принять подходящие места для засад… Вот тут‑то и пришел ко мне ответ на вопрос, который все еще задавал Чертушка. Я пытался решить этот вопрос по–своему и подмеченное явление, не долго раздумывая, назвал «эшелонами щук».

С «эшелонами щук» я встретился около тех самых вершин, где год назад неудачно сдавала экзамен моя гармоничная снасть. Две, три, а то и четыре щуки занимали одну вершину. Рыбак не очень шумно подъезжал к затонувшему дереву, отлавливал часть щук и отправлялся дальше, к следующей вершине. День, другой — озеро считалось обловленным. Такое озеро незамедлительно покидалось. Но проходило еще четыре–пять дней, и рыба снова появлялась в своих засадах, приглашая рыбаков вновь вернуться на отдохнувший водоем. Рыбаки отлично знали это явление и объясняли его предельно точно и просто: рыба должна скопиться. Какая рыба? Напуганная визитом человека, избежавшая опасности?.. Нет, новая рыба!.. И рыба скапливалась, и все начиналось сначала.

Предположение, что у вершин скапливается именно новая рыба, требовало проверки и несколько иного подхода к обитателям подводного мира. Я отвязал от удочки крючок и заменил его мягкой, тонкой проволокой. Все происходило, как при настоящей рыбной ловле, но теперь щуки без особых усилий срывали насадку с моей удочки.

Я выбрал себе наиболее интересные вершины и начал около них кормить щук. Щуки быстро насыщались, покидали свои засады, но уже через полдня, день снова появлялись на прежнем месте. Так продолжалось три–четыре дня. К пятому дню рыбины становились малоактивными, лениво реагировали на мои подношения, и на шестой день хозяева засад куда‑то исчезали уже надолго. Вершины замерли, щук у вершин не было, хотя здесь по–прежнему вертелась мелкая рыбешка. В такие дни озеро казалось совершенно пустым. Но вот проходило два–три пустых дня, и вершины, а следом за ними и все озеро оживали тяжелой возней и грохотом охоты — щуки снова вернулись в свои засады…

Кто они, эти щуки: прежние, успевшие отдохнуть после охоты? Или другие? Но теперь моя бескровная снасть уже не могла помочь, и я снова вернулся к крючку. Щуки у вершин отлавливались, получали небольшую метку на плавнике и возвращались в свои владения. Отлов щук, пометка, новый отлов — и ответ: каждую неделю хозяева вершин меняются. Но куда девались насытившиеся рыбы, где проводили они не один день, не переходили ли они в новые засады? Новые отловы, новые пометки на хвостах, новые вершины, новые смены щук — и ни одной старой знакомой…

У вершин сменилось уже два «эшелона» хозяев, наступила третья смена, и только здесь я отыскал своих старых знакомых: прежние хозяева спустя две недели снова вернулись на свои старые места. Новые вершины, новые опыты, и все опыты по–прежнему подтверждают выводы местных рыбаков: «Да, у обловленных, разоренных засад собирается именно новая рыба». Получалось, что после охоты, которая длилась всего три–четыре дня, насытившиеся щуки скатывались на глубину, переваривали пищу и ожидали своей очереди, а в это время охотничьи угодья занимали их проголодавшиеся собратья. Щучье население было как бы разбито на «эшелоны», которые по установленному расписанию отправлялись на охоту. Но как устанавливалось расписание? Кто заводил щучьи часы?