Записки орангутолога

Это был мой первый самостоятельный долгий выезд в природу.

В рюкзаке было одеяло (под спиной — для мягкости), жестянки с тушенкой и сгущенкой, крупы, запасные штаны и свитер. А кроме того, в руках я нес банку с аксолотлем. А так как кружковцы намеревались там не отдыхать, а проводить научные исследования — ловить мышей и наблюдать птичек — то каждый нес еще и научное оборудование.

Мне, как самому хилому, выпало тащить самое легкое — три жестяных цилиндра для ловли грызунов. Они были в полотняном мешке, но в мой рюкзак не поместились. Поэтому этот мешок я повесил на шею и цилиндры болтались у меня где-то на животе.

Надо было пройти километров десять — огромное расстояние, как тогда мне казалось. Первую пару километров все, пресыщенные естественным допингом, — лесным весеннем воздухом — не прошли, а просто пролетели, потом темп постоянно замедлялся.

Где-то на полпути Миша преподнес мне как будущему орнитологу сюрприз. На очередной остановке он отлучился, а потом быстро вернулся. На его лице была неподдельная радость, а в руках — сильно пахнущий дохлый ворон. Миша объявил всем, что из этого ворона он сделает чучело. Но шкуру снимет, когда мы дойдем до Выселок. И самое надежное место, чтобы перья ворона в пути не помялись — это жестяной цилиндр для ловли мышей. С этими словами Миша запихнул ароматную птичку в мой цилиндр и мы пошли дальше.

Не знаю как другие, но я до этих Выселок, с моим рюкзаком и Мишиным тухлым вороном, добрался совершенно измученным.

В комнате, выделенной юннатам, были только голые кровати (впрочем, на одной в углу громоздилась стопка грязных матрасов), печка и стол. В коридоре с разбитым окном мы обнаружили соседей: на балке пара ласточек строила гнездо. Мы, стараясь не мешать им, сняли рюкзаки. В комнате было сыровато и холодно. Все пошли за дровами, и через полчаса на крыльце возвышалась куча трухлявых досок, старый штакетник, одно огромное принесенное Мишей бревно, разбитая тумбочка и прочий деревянный хлам.

Когда я вернулся из леса с двумя добытыми там корягами, все мои приятели стояли у дома и смотрели на крышу. Там сидел Миша и длинным шестом тыкал в трубу. Как оказалось, трубу для своего гнезда облюбовали галки, набросав в нее метровый слой веток и разного сора и Миша пробивал эту пробку.

Первый день мы бродили недалеко от Выселок, но все равно к вечеру на всех подоконниках стояли разнообразные банки, в которых плавали щитни, жаброноги, жуки-плавунцы, тритон и прочая водная живность. Похожие на круглые пули катышки сухого заячьего помета и разгрызенные белкой или раздолбленные дятлом шишки соседствовали с просоленной шкурой, снятой-таки Мишей с тухлого ворона.

Под потолком в маленькой клеточке пищала московка — манная птица Миши, взятая им для ловли других пернатых, а в коридоре стояли огромные, очень живописные березовые сучья — это Миша нарубил их где-то, чтобы впоследствии облагородить вольеру у себя дома.

По-настоящему мы ели только вечером. Миша за ужином всех поразил, когда он своей хитро изогнутой стальной ложкой очень ловко, одним движением полностью опорожнил банку с тушенкой, моментально проглотил извлеченное из нее содержимое, а практически чистую банку бросил на пол — вылизывать своему спаниелю.

Ночевали мы все вместе — сдвинув кровати, постелив на них матрасы, тесно прижавшись друг к другу и накрывшись телогрейками. Было тепло.

Деревенские ласточки, с которыми мы делили коридор совсем не боялись людей и целый день со щебетом сновали туда-сюда через разбитое окно.

К птичкам быстро привыкли, и Миша только на третий день сообразил, что это очень хороший материал для проведения младшими юннатами самостоятельной исследовательской работы.

Однажды он, после обеда, сытый, лежа на кровати и наблюдая сквозь сигаретный дым за порхающими ласточками подумал, что дневная жизнь их изучена, а вот ночную жизнь этих птиц еще никто не наблюдал.

И он тут же приказал самому младшему — Сереже готовиться к ночному бдению. Меня Миша на этот раз пожалел, видимо посчитав, что свою часть орнитологической программы я выполнил, транспортируя ворона.

И вечером, когда все располагались ко сну, Сережа был посажен на балку, как раз находившуюся напротив гнезда ласточек. Миша выдал ему фонарик, записную книжку и сделал жесткое внушение, что юннат должен бдить, глаз не смыкать, а утром доложить, как прошла ночь в доме птичек.

Отдав эти распоряжения, Миша добрался до кровати, закрыл глаза и через минуту захрапел. Вскоре угомонились и остальные юные испытатели природы. А еще через полчаса из коридора раздался Сережин крик, грохот и лай спаниеля. И еще было слышно, как в окно колотились птицы. Оказалось, что наблюдатель задремал и свалился с балки, едва не задавив собаку. Миша встал, поймал руками обеих ласточек и посадил их до утра в клетку. Утром он этих касаток выпустил. Больше они на этой балке гнезда не строили. И ночная жизнь этих птиц так и осталась для науки загадкой.

Через три дня мы полностью обжились в Выселках. Освобожденные от тухлого ворона цилиндры были врыты по краям канавки, которую мы общими усилиями выкопали в лесу. Эта ловушка исправно поставляла нам живых полевок, землероек и лесных мышей. Неутомимый Миша где-то поймал орешниковую соню, а Витя принес из леса птенца сойки и грозился найти на болоте гребенчатого тритона. Уже не только в комнате, но и в коридоре, пищали пойманные синицы, по полу мельтешили убежавшие из живоловок полевки. Изгнанная из трубы пара галок стала строить новое гнездо под крышей соседнего дома. А вот ласточки так больше и не появились.

Мы с Сережей самостоятельно исходили все окрестности. Не были только на болотах. Нас туда одних не пускали. Считалось, что малы еще пятиклашки, не ровен час — утопнут. Но нам туда очень хотелось. Где-то там ведь и плавал гребенчатый тритон и росла росянка. Однажды Миша, вернувшись с болота, принес в кармане помятый кустик этого растения. Листочки росянки были покрыты длинными волосками. На них, словно слезинки на ресницах, висели прозрачные капельки. С их помощью это хищное растение завлекало, ловило (капельки были клейкие) и переваривало неосторожных комариков и мошек, присевших на листочек росянки утолить жажду.

Только сейчас я осознаю, какое у этого растения красивое название — с привкусом раннего утра. Но тогда это была просто заветная трава, растущая на болоте, таком же недоступном для нас месте, как высокогорья поросшие эдельвейсом.

И вот однажды мы с Сергеем упросили Мишу взять нас на болото. Я прихватил банку с аксолотлем, и мы пошли.

На самом краю болота виднелась человеческая фигура. Это Витя, который сидел на кочке и, близоруко щурясь, глядел невооруженными глазами на коричневую воду. Рядом с ним лежала удочка. Рыбак он был явно никудышный — в качестве удилища он выбрал жердь, которую, вероятно, устав держать положил в воду, чего как известно всякому мало-мальски знакомому с рыбалкой делать было никак нельзя.

Витя, услыхав наши шаги, обернулся, привстал на кочке и потянулся к удилищу. Очевидно, у него клевало, так как поплавка на поверхности воды видно не было. Герпетолог начал медленно поднимать жердь. Поплавка на этой «удочке» не было вообще. Не было на ней также ни крючка, ни грузила, ни лески. И вообще это была не удочка, а грабли.

Витя печально осмотрел железную гребенку, потом с плеском опустил грабли в водоем, протащил их по дну болота, выволок на берег и стал щурясь и вздыхая рассматривать улов — пряди пузырчатки и розетки водокраса.

Потом он отбросил добытый им из болота силос в сторону и снова провел граблями по дну водоема.

— Витя, ты что, так тритонов ловишь? — спросил натуралистически настроенный Сергей.

— Сейчас нет, — устало произнес, обернувшись к младшему коллеге, герпетолог. — Тритона-то я здесь вчера поймал. Того самого. Гребенчатого. Но взамен очки туда, — и он показал в болото — уронил. Теперь вот их ловлю.