Дружище Тобик (сборник)

— Ну?!

Я молчал.

— Ты не выйдешь из этой комнаты, пока не скажешь или не напишешь. Вот тебе бумага и карандаш. Я приду через час.

Он вышел. Вошёл Эрих, сел за стол и, не обращая на меня внимания, засвистел, стуча в такт руками по столу. Потом он снимал пылинки с мундира, долго и аккуратно. Был он тощ и бледен. Чёрная повязка наискось — память русской зимы 1941/42 года.

Эрих взглянул на часы и начал есть бутерброд. Колбаса была красная, как запёкшаяся кровь. Никогда раньше я не видел такой колбасы. Из чего они её делают? Он ел нудно, долго и потом докурил кусочек сигары из вонючей травы. Мне опять захотелось курить. Есть уже давным-давно не хотелось, с начала плена. Была только боль в желудке и слабость.

Пришёл Беккер. Эрих вышел. «Так! — он посмотрел на чистый лист бумаги. — У меня время есть, и ты напишешь или расскажешь».

Он постоял около меня, покачиваясь на носках, и снова вышел. Опять вошёл Эрих. И опять сидел и свистел, а лист бумаги по-прежнему лежал на столе, то приближаясь, то отдаляясь белым пятном.

Беккер шутить не любит.

Костю по его приказанию расстреляли на глазах у всего лагеря за попытку к бегству, а Морозова отправили в страшные каменоломни за то, что он залез в подвал с солдатской картошкой. А сколько пленных он отправил в ад эсэсовских лагерей, откуда не возвращаются. И всё это он делал спокойно и «чисто».

А собака Лорд, с которой он, Беккер, не расстаётся! Высокий чёрный датский дог. Особенно страшной была его огромная голова, мрачная и злобная. Остальные лагерные псы при виде её скулили и поджимали хвосты. Лорд особенно ненавидел пленных — результат специальной дрессировки. От его гладкой кожи не пахло псиной. Беккер каждое утро сам чистит его пылесосом; пёс никогда не пройдёт по луже — обходит стороной.

Одно движение беккеровского пальца — и страшные клыки в тощем теле пленного, и не дай бог свалиться — сразу у лица его пасть. Все хорошо знали: пошевелишься — и зубы в горле. Так навсегда остался калекой со свёрнутой шеей Венька Щёголев, ленинградец. Он плюнул в лицо Беккеру, когда секли Морозова перед отправкой в каменоломни.

Я сидел на стуле, когда снова вошёл Беккер и посмотрел на чистый лист.

— Эрих раус!

Одноглазый пулей выскочил.

— Лорд райн!

Я вздрогнул и встал со стула.

В комнату с рычаньем ворвался Лорд. Он сразу заполнил всю комнату.

Я прижался к стене.

— Ду, швайн. Побудешь с ним. Щёлкнул замок.

Пёс стоял весь напружинившийся, готовый к прыжку. В его глазах под нависшим лбом вспыхивали зелёные огоньки. Я плотно припечатался к стене, руки крепко прижал к телу. Первые секунды всё было как в тумане — дико и страшно.

Прошло какое-то время. Пёс смотрел на меня пристально, глухо рыча.

Я пошевельнул рукой, и он сразу рванулся. Я замер.

Опять мы неподвижны друг против друга.

Заныла поясница, её словно прокалывали острыми иголками, руки стали тяжёлыми. Я видел неширокую сильную грудь, мощные ноги с проступающими под гладкой кожей жилами, несимметрично большую голову, острые, как у рыси, уши, отвисающие щеки и огромную полуоткрытую пасть, заполненную синеватым языком.

Надо смотреть ему в глаза, говорил я себе. Было трудно это сделать и страшно, но ничего не оставалось. Я заставил себя посмотреть в зелёные глаза зверя. Наши взгляды скрестились. Теперь я смотрел до боли, стараясь не мигать. Он тоже не отводил свои налитые злобой глаза.

Поясницу и пятки прошивало раскалёнными гвоздями. Я смотрел безнадёжно. Время остановилось. Как изменить положение тела, немного ослабить напряжение, ведь пёс мог броситься при малейшем движении.

Я решил смотреть до смерти. Стало жарко. Кто-то говорил, что собака боится взгляда человека, или, может быть, я читал где-то об этом, не знаю (хоть немного ослабить напряжение…).

Вдруг стало холодно, заболело правое колено. Пёс зарычал, обнажая клыки, но я не отвёл глаз.

«Мигни, мигни, глаза!» — беззвучно шептал я про себя, повторяя эти слова всё время.

Может быть, у меня не хватает воли? Или немецкому псу не передашь мысль по-русски? Но я всё же продолжал говорить про себя непрерывно и даже начал шевелить губами.

Вдруг он мигнул. Это мгновение. Но оно имело свою протяжённость.

В этот миг я инстинктивно сполз по стене вниз, наверно, на вершок. Получилось это непроизвольно, как от удара.

Пёс открыл глаза, но я уже замер.

Опуститься бы на пол, тогда можно дать телу покой. Я понял, пёс не бросится, пока я неподвижен, в любом положении, в скорченном, сидячем, но только неподвижном. Я ждал. И он снова мигнул.

Ещё отрезочек вниз, плотно по стене. Стало тяжелее, поза неудобна — на весу. Теперь ломило колени. Силы были на исходе.

Секунды, десятые и сотые доли их казались стальными прутьями, тупо воткнутыми в тело. Лампочка над дверью превратилась в ослепительное солнце.

…Так же, как два с половиной года назад, когда в жаркий летний день при ослепительно ярком солнце наш взвод, растянувшись цепочкой, осторожно вошёл в редкий бугристый лесок и сразу наткнулся на немцев. Из окопчика на бугорке торчали их чёрные каски, нас не ожидали.

Пулемётчик зашёл сбоку и ударил по окопчику вдоль. Немцы пытались выпрыгнуть из ямы, но пули настигали их.

Но вдруг со всех сторон ударили их пулемёты. И били они густо и беспощадно. Люди расползались, ища укрытия, но редкие деревца и трава не защищали. Лесок простреливался вдоль и поперёк.

Мы до боли вдавливались в землю. Среди пулемётного шума, посвиста пуль и треска срезанных веток раздавались тихие стоны и проклятия. Я пополз на середину прогалины — там был куст и низина. Двое, тяжело дыша, ползли за мной. Один волочил раненую ногу. Всё… Нас трое.

Огонь утих, мы прижались друг к другу. Было жарко, душно, нестерпимо хотелось пить. Из-за деревцев замелькали грязно-зелёные мундиры, послышался лающий говор. Мы ещё теснее сжались и стали отстреливаться.

Мундиры всё ближе и ближе: кругом, везде. Приближаются, выбрасывая поток пуль перед собой. Вот из-за кривой сосенки показался край каски, и дуло автомата нацелилось прямо на меня. Я поднимаю «ТТ», рывком нажимаю спусковой крючок, патрон уткнулся в патронник; волнение вдруг пропало, стало просто и покойно. Сломал веточку, стал поправлять патрон, как будто впереди много-много времени — длинная секунда. Я и он выстрелили одновременно. По правому плечу больно ударило, всё завертелось в оранжевом тумане. Тысячи горячих раскалённых солнц придвинулись к лицу. Рот наполнился чем-то солёным…

Надо мной склонились чёрные каски, бледные лица.

— Рус! Жив?

И голос издалека:

— Он только ранен…

Меня поворачивают, бинт плотно ложится на рану. Меня несут на шинели…

…Должен же он ещё мигнуть. Я ждал. И пёс мигнул и даже отвернулся. Я опустился на большой отрезок. Теперь я сидел на корточках, но пёс не мигал больше. Сколько времени прошло? Согнувшись в три погибели, я со злостью смотрел в волчьи глаза. Капли пота щекотали брови и кончик носа. В щиколотках — невыносимая боль, сил уже совсем не было. Пёс зевнул.

Как во сне, я почувствовал пол. Мышцы обмякли и расслабились.

Может быть, я спал, скорее, дремал. На высокой белой горе стоял Андрей и махал варёной телячьей ногой. Я пополз к нему. Он стал спускаться бегом навстречу, протянув мне мясо, и вдруг вместо мяса — клыкастая пасть Лорда. Я очнулся. Сколько времени прошло?

Пёс глухо зарычал. Наверное, скоро утро и придёт Беккер. Надо подняться и быть в первоначальном положении, чтоб он ничего не понял.

Я снова упорно следил за псом, вот он дёрнулся и зевнул — вершок вверх.

Опять напряжённая, неудобная поза. Попробовал шевельнуться, но он зарычал, хотя и не так злобно, ещё вершок — и снова я надолго застыл в скорченном положении.

И вот наконец я снова, как вначале, припечатался к стене, руки плотно прижаты к телу. Щёлкнул замок. Вошёл Беккер, собака легла у его ног.