Иду по тайге

Слышал ли кто-нибудь, чтобы хоть один из славившихся смекалкой зверей сам себе перевязал лапу? Я не слышал. Вот тебе и глупая сивка!

А тот стебелек, что был на лапке у хрустана, я храню и сейчас. Ведь месяц тому назад хрустан был еще в Африке или Египте. И может быть, вырос стебелек на берегу самого Нила.

Говорят: любит воду как утка. А кулик? Что кулик? Это же болотная дичь. Ему воды всего-то чуть-чуть и нужно. Лишь бы клюв сполоснуть. Утка совсем другое дело. Недаром ее водоплавающей зовут…

Сижу у канавы и наблюдаю за плавунчиками. Их восемь. Растянулись цепочкой поперек канавы и ловят водяных клещей. Ручей лениво так струится в сторону реки, несет их прямо под клювы плавунчикам. Хватай, не зевай! Те и не зевают. Взмах кругленькой головки на высокой шейке, тюк — и нет клеща. Снова — тюк, тюк, тюк… Я снял часы и принялся считать, наблюдая за самым ближним плавунчиком. За минуту он тюкнул восемьдесят шесть раз. И не промахнулся ни разу. А завтракали они более получаса. Перемножил я и сам себе не поверил. Ну и ну!

Чуть в стороне кормятся чирки. Эти головы у самого берега в воду сунули, ил через клювы процеживают и таскают на завтрак всевозможные корешки. Поели, на берег выбрались, друг на дружку головы положили и уснули. Ну и пусть спят. Им к ночи снова в путь отправляться.

Кулики тоже наелись, спустились к перекату и принялись купаться. Перья на себе взъерошили, крылья расставили и бултых в воду. Вынырнули и заплескались. Машут головами, крутят шеями, трясут крыльями. Только брызги в стороны летят. И, кажется, такое блаженство испытывают, словно сто лет воды не видели.

Закончили кулики купаться, домываться стали. Зачерпывают клювиками воду и промывают перышки на груди, животе, под крыльями. Серьезные, ужас!

Но вот, кажется, помылись. С легким паром вас! Пора бы и отдохнуть. Рядом сухой берег, трава. Выбирайся из канавы и спи себе на здоровье. Так нет же. Гляжу, самый крайний что-то по перекату высматривает. Отыскал лежащий под водой камушек, уцепился за него лапкой и начал укладываться. Голову под крыло сунул, несколько раз качнулся, словно устраивался получше, и задремал. Спит и лапкой за камушек держится. Он плавунчику якорем служит, чтобы во сне водой не унесло.

Так кто, скажите мне, больше воду любит — утки или вот эти плавунчики? Кто из них самые водоплавающие?

Есть у меня два знакомых старичка. Один — Петрович, дворник наш. Как-то я заглянул к нему в гости. Сидит он у окна, чай с брусничным вареньем пьет. Хорошо у него, В печке дрова горят, пощелкивают, на стене часы-ходики минуты отсчитывают, на подоконнике кот умывается.

— Здравствуй, — говорит Петрович. — Молодец, что дорогу не забываешь. Я как увидел, Мурлыка умывается, даже чашку для тебя приготовил. Наливай чаю да садись, отведай моего варенья.

Стал я чай наливать, а на плите рядом с кастрюлями лежит камень. Обыкновенный плоский голыш с тарелку величиной.

— Зачем это ты, Петрович, булыжник здесь держишь?

Дворник хитро так прищурился и отвечает:

— Не булыжник это, а доктор мой. Как спина заболит, я камень нагрею, к спине приложу — и все как рукой снимет.

— Но для этого же грелка есть.

— Что мне твоя грелка? Вода да резина. Камень — другое дело. В нем тепло нутреное. И держится долго, и отдается равномерно…

В начале лета приехал я к Васькиным ключам. Пусто там. Все кулики кто куда разлетелись: турухтаны с песочниками в тундру, черныши с кроншнепами в тайгу, хрустаны в сопки.

Подошел я к перекату, и вдруг из-под самых ног зуек-галстучник: «фр-р-р». Метров десять пролетел и сел у воды. Глянул я на землю, а там галстучников гнездо. Вернее, никакого гнезда нет. Просто маленькая ямка, а в ней яички, вперемешку с камушками лежат.

«Вот это лодырь, — подумал я. — Даже камни не убрал. Дай-ка я тебе подсоблю».

Наклонился, один камушек в руку взял, а он теплый, прямо горячий. Тут я и вспомнил Петровича. Да ведь зуек эти голыши специально в гнезде держит. Есть ему захочется, нужно с гнезда слетать. А на Севере лето холодное. Яички вмиг застынут. Вот он эти камушки и приспособил под грелку. Греет кулик яички, а оставит гнездо, камни свое тепло яичкам отдают.

Вот какие мудрые кулики у нас водятся!

— А где же другой старичок? — спросишь ты.

Видел ли когда-нибудь, как зуек на берегу сидит? Нахохлится, голову втянет, спину сгорбит. Ну настоящий тебе старичок…

К озеру Алык ведут две дороги. Одна идет по распадку, другая через Глухариный перевал. За перевалом еще один поворот — и уже озеро. Та дорога, что в распадке, намного длинней, зато легче. Шлепай себе по напоенному талой водой мху да поглядывай, чтобы не влететь прямо в лапы отощавшему после зимней спячки хозяину тайги. Выбравшись из берлоги, медведи совершают здесь переходы из Буюндинской долины к нерестовой реке Яме. Там растут ели и снег сходит еще в начале апреля. Вот они и торопятся встретить весну чуть ли не на полмесяца раньше.

Через перевал дорога короче, но на спуске зима оставила такие глубокие снежники, что в самом, казалось бы, безопасном месте можно сломать себе шею.

Я долго стою у развилки, не зная, то ли спускаться в распадок, то ли заворачивать к перевалу. Наконец решаю, что медведь все же страшнее, и карабкаюсь на сопку.

Гребень перевала покрыт одеялом колкого ягеля, из которого выглядывают темно-зеленые лапы кедрового стланика. На чахлых ветках желтеют оставшиеся с осени шишки. Там, внизу, их давным-давно собрали бурундуки и кедровки.

Иду по вершине гребня, срываю шишки и поглядываю по сторонам. Слева от меня северный склон — сивер, справа — увал. На увале весна в полном разгаре. Журчат ручьи, качается поднявшийся в полный рост кедровый стланик, цветут первоцветы и даже помигивает крыльями бабочка. А уж птиц! Зеленые коньки, пеночки, дрозды, кедровки. Тенькают, свистят, порхают.

По левую руку самая настоящая зима. Сверкающий под солнечными лучами снег, мерзлые угрюмые лиственницы, тонкие прутики карликовой березки. Но и на сивере постукивают дятлы, скрипят кедровки, о чем-то распевает неугомонная кукша. Кажется, чего проще — взмахни пару раз крыльями и перелетишь в весну. Они же не догадываются об этом. А может, здесь их родина и они терпеливо ждут, когда и сюда придет весна?

Только что к ним присоединилась трясогузка. На снегу россыпь невесть откуда взявшихся ногохвосток, и снежная плешина кажется трясогузке скатертью-самобранкой. Крестики от птичьих лапок — кружевные узоры, веточки карликовой березки — бахрома, а ногохвостки — мед-пиво и гуси-лебеди, поданные на стол заморской гостье.

Вот на снегу пробитая каким-то зверьком дорожка. Следы мне незнакомые. У белки они гораздо крупнее, у полевки мельче. Дотянувшись до суховерхой лиственницы, следы обрываются. У самого корня отпечатки широких крыльев и клочок светло-коричневой шерсти. Бурундук! Захотел прогуляться из весны в зиму, пробежал всего лишь чуть-чуть и попал в когти к сове.

В конце гребня лежит большой серый камень, сразу за ним начинается крутой спуск. Пробую валенком, крепок ли наст, последний раз гляжу на залитый солнцем южный склон и, улегшись на живот, качу прямо в зиму.

Весна, теплынь. Одна за другой плывут источенные водой и солнцем льдины по спрятавшемуся в тальниковые заросли Сурчану. Сразу за поворотом он вливается в полноводную реку Буюнду.

На маленькой реке тихо и уютно, на большой гуляет ветер.

У самой кромки большой льдины, что качается посередине Сурчана, сидит возвратившаяся из далекой Африки трясогузка. Она уже наелась, пригрелась и дремлет. Вода медленно кружит льдину, вместе с ней кружится и трясогузка. То одним боком повернется к солнцу, то другим. Хорошо!

Но вот «птичий кораблик» доплыл до большой реки, волны качнули его, трясогузка проснулась, вспорхнула и полетела вверх по тихому Сурчану на поиски новой льдины. Пропустила несколько, на мой взгляд, совершенно замечательных льдин и скрылась в зарослях. Я думал, она улетела совсем, но минут через пять сверху выплыл настоящий айсберг, а на нем знакомая мне длиннохвостая птичка. Пристроилась на самую вершину, втянула голову и спит. Наверное, ей сейчас видятся берега Голубого Нила.