Мой друг лайка

На острове мы стреляли уток, крохалей, лутков и чаек. Стреляли много, но выстрелы не пугали щенка, а, наоборот, вызывали в нем живейший интерес. Рыжик сразу понял значение ружья и внимательно следил за наводкой стволов по летящей птице.

Пес не боялся воды и вместе со мной старательно ловил подранков уток. Один из них, упавший в небольшое озеро, хлопал по воде крыльями, стараясь спрятаться в водной растительности. Обессилев, утка вплотную подпустила к себе собаку и вдруг нырнула. Рыжик поплавал на месте погружения утки и решил «заглянуть» под воду. Он опустил голову и, захлебнувшись, отчаянно заторопился к берегу.

Бегая около водоема, он лаял на воду как на нечто живое, непонятное и страшное. Впоследствии ему не раз случалось доставать утку или норку, убитую на воде и утонувшую. На глубине 60–70 сантиметров Рыжик делал это легко, погружаясь в воду с головой.

В день охоты на острове Рыжик нашел горностая, спрятавшегося в корнях поваленной сосны. Мы оба с ним проворонили добычу, и маленький хищник, как молния, мелькнул перед носом собаки, скрывшись в расщелине скалы.

Задаток рабочих качеств у Рыжика был налицо, и я уже больше не раскаивался в своей покупке.

Рыжику не хотелось уезжать с острова, и он не подходил ко мне, когда я садился в лодку. К тому же он боялся цепи. Я постарался убрать ее, но звон звеньев был услышан, и зазвать собаку в лодку не удалось. Пришлось отъехать от берега одному.

Рыжик долго бежал по отмели, а затем, почувствовав свое одиночество, жалобно завыл. Раздосадованный его упрямством, я старательно греб, удаляясь от острова. Пес не выдержал и поплыл.

Начинался морской прилив, большие пологие волны шли из горла Белого моря. Собака быстро плыла к остановившейся лодке и жалобно повизгивала. С радостью втащив упрямца в лодку, осыпаемый дождем брызг, летевших с его шерсти, я ласкал пса.

После этого случая Рыжик признал во мне настоящего хозяина и ни к кому другому не был так привязан.

По сравнению с другими собаками, жившими у меня до Рыжика, он был необычайно самостоятелен на охоте. Чуткий собачий инстинкт, укрепленный практикой, помогал ему в этой самостоятельности, но она не отдаляла от меня собаку и не мешала охотиться.

Никаких свистов и криков не нужно было моему Рыжику, но тем не менее он не терялся в лесу и никогда не ходил у ног. Охотясь с ним по крупному зверю, я убедился в большой ценности этого свойства зверовой лайки, дающего охотнику возможность не обнаруживать себя раньше времени.

Особенной страстью отличалась работа Рыжика в охоте на лося. Искал он этого зверя мастерски, облаивал так умно, что многие из охотников звали его лосиным пастухом.

— Не та собака, что зверя гонит да без толку лает, а та собака, которая уговаривает, — говорил мне как-то один из вологодских охотников, наблюдая работу Рыжика по лосю.

Стреляя выбракованных лосей, медведей, видя схватки моего пса с барсуками, я часто с улыбкой вспоминал того петуха, который поверг в ужас будущего медвежатника.

На зверовой охоте Рыжик не знал усталости и мог неделями работать в любых условиях. Только раз мне пришлось выносить его из лесу на своих плечах, когда он, увязнув в глубоком снегу, не смог увернуться от нападения лося. Я стрелял в самый критический момент, когда разъяренный рогач пытался затоптать собаку.

Выстрел спас Рыжика, но все же он получил скользящий удар по боку и буквально выполз из-под морды рухнувшего животного.

Пройдя несколько шагов, собака, тяжело дыша, легла на бок. Все мои уговоры и ласки не могли заставить ее идти, и мне пришлось нести Рыжика на себе. Умная собака покорно терпела боль и неудобное положение, она понимала сочувствие своего хозяина.

Наш путь был долог и труден. Лыжи глубоко увязали, я часто отдыхал, сидя в снегу и осторожно укладывая рядом собаку. Иногда я чувствовал на своей руке нежный горячий язык Рыжика. Это было выражение искренней собачьей благодарности.

Глухой звездной ночью я наконец дошел до лесной сторожки. Здесь несколько дней ухаживал за больным, используя все доступные в походе средства. Рыжик спокойно лежал, пока я был около него, и начинал жалобно скулить, когда видел, что я собираюсь на охоту.

Так постепенно складывалась натура преданной собаки, забывшей былую дикость и злобу. Рыжик стал моим помощником и другом в охотничьих делах.

Вспоминаю случай, когда на меня почти в упор смотрели маленькие полыхавшие злобой глаза раненого медведя. Спешно перезаряжая ружье, я глядел на приближавшегося зверя, и тошнотворное чувство страха овладевало мной. Я понимал, что оставшихся мгновений не хватит на то, чтобы вытащить патрон из гнезда патронташа. Лаявший в стороне Рыжик, точно поняв грозившую мне опасность, с яростью вцепился медведю в гачи. Пример заразительно подействовал на другого находившегося неподалеку пса, и остановленный ими медведь закрутился на месте, бросаясь на собак и ловя их широко расставленными когтистыми лапами. Атака собак спасла, я перезарядил ружье и выстрелил.

— Ну вот мы и квиты! — сказал я Рыжику, не мешая ему трепать убитого зверя. Умный пес весело лаял, утверждая свое неограниченное право на медведя.

В бесконечных странствиях со мной по лесам Ярославской области пес не раз подвергался смертельной опасности и всегда счастливо избегал печального конца.

В него стреляли, принимая за лисицу, он попадал в капкан, я выручал его из заячьей петли, в которой Рыжик просидел целый день и не задохся только благодаря своей выдержке, и, наконец, он чудом избавлялся от волков. Но иногда, находясь в беде, пес пытался самостоятельно выбраться из нее и прибегал к рецептам, подсказанным самой природой. В лесах Некрасовского района на Рыжика напал крупный орел-беркут. Птица защищала двух птенцов, уже слетевших с гнезда. Приняв, видимо, собаку за лисицу, свирепая орлица схватила ее одной лапой за шею, а другой за крестец. По счастливой случайности я не снял с собаки широкого ременного ошейника, и он отчасти защищал шею собаки. Рыжик тщетно пытался укусить птицу и визжал, получая удары клювом по голове и бокам. Орел был настолько силен, что без особого труда приподнимал лайку с земли. Боясь ранить собаку, я не решался стрелять и бежал на выручку.

Заметив приближающегося человека, птица оставила свою жертву и низом полетела к лесу, преследуемая обозленной собакой. Выстрел моего товарища-охотника решил исход этой погони: хищник тут же попал в зубы Рыжика, и он моментально расправился с ним.

Обычно Рыжик не рвал убитую птицу, а хищников и вообще не трогал, в данном же случае нападение на сбитого орла было местью за обиду и боль.

Та же судьба постигла и птенцов орла, сидевших на небольшой скирде сена. Я не остановил Рыжика, считая его действия совершенно правильными. Ведь орел первым напал на собаку, и ей надо было отомстить за обиду.

На голове и крестце Рыжика были глубокие рваные раны. К вечеру вокруг них появилась опухоль, собака стонала, часто меняла место своей лежки. Наутро мы увидели, что Рыжик, отойдя от нашего привала, старательно ищет какую-то траву и жадно ест ее.

— Не трогай его, — сказал мой спутник, — он лечится. Уж собаки, брат, знают, что к чему. Видишь, какую аптеку обнаружил.

Так же лечился Рыжик, когда его красивая мордочка распухла от укуса змеи. Собака весь вечер бродила вокруг нашего привала, поедая растения, и, наконец, вырыв в сыром месте яму, улеглась в нее, соорудив себе нечто вроде холодного компресса. В обоих случаях собачья «медицина» быстро изгоняла болезнь, и через сутки пес бегал как ни в чем не бывало.

Моя охотничья куртка, болотные сапоги и особенно ружье вызывали у Рыжика бешеный восторг. При словах: «Пошли на охоту!» — начинался лай и поминутное беганье к двери с приглашением немедленно отправляться в поход. Увидев на улице стоящую грузовую машину, собака всегда вопросительно смотрела на меня, ожидая команды на посадку.

Как-то раз, возвращаясь с дальних карьеров Ляпинского болота, мы с Рыжиком вышли на полотно узкоколейки и направились к Нижнему поселку. День был жаркий, мы оба устали, лазая по болоту, и поэтому я старался сократить путь до автобуса.