Невероятное путешествие

Лонгридж гостил у Хантеров. Отчасти, чтобы избавиться от надоевших телефонных звонков любопытных доброжелателей, а также потому, что на ближайшее воскресенье приходился день рождения Питера, которому исполнялось двенадцать лет.

Лонгридж предложил всем провести конец недели на летней даче Хантеров у озера Уиндиго. Хотя домик уже закрыли на зиму, можно было взять с собой спальные мешки и расположиться в жилой комнате и кухне, где была печка.

Элизабет сначала возразила — ей не хотелось, чтоб дом остался пустым — вдруг как раз в конце этой недели Тао вернется. Но Лонгридж доказал ей, что озеро Уиндиго лежит как раз на пути на запад, на той линии, которую он проложил на карте. Он также напомнил девочке, что Тао прекрасно знает окрестности на много миль кругом, — сколько раз он вместе с собаками участвовал в вылазках!

Как ему показалось, Элизабет слишком легко дала себя уговорить и даже уложила красный ошейник. Лонгридж теперь опасался, что ей придется разочароваться…

Домик вызвал массу воспоминаний. Но в это время года все выглядело по-новому и, казалось, поэтому будет легче приучить себя к мысли об утрате и смириться с ней… Холодное озеро без лодок и несколько запертых, пустых коттеджей с наглухо закрытыми ставнями. Теперь, когда деревья оголились и облетел подлесок, обнаружились тропинки, о существовании которых дети не подозревали.

У Питера был новый фотоаппарат и он часами подстерегал бурундуков, белок и птиц. Элизабет проводила большую часть дня в шаткой беседке, построенной еще прошлым летом между трех высоких берез на берегу озера.

В последний день — это было воскресенье, день рождения Питера — они решили совершить последний поход к озеру Аллен-лейк, затем подняться прямо к вершине, откуда открывался очень красивый вид и вернуться домой вдоль берега озера.

Это была отличная прогулка на чистом, свежем воздухе, по толстому слою мягкой листвы, покрывающей тропинку, в непередаваемой целительной тишине северного леса.

Большую часть пути они прошли молча, каждый был занят своими мыслями. Для Джима Хантера прогулка без собаки была лишена всякой прелести. Он вспоминал осенние дни, когда с ружьем в руках шагал по такому же мирному пустынному лесу, а Люас рыскал из стороны в сторону: обнаружив куропатку, он взволнованно лаял; затем в руку тыкалась мягкая морда пса, осторожно подающего подстреленную птицу. Он вспоминал утренние и вечерние зори на озерах и болотах Манитобы — часы заморозков, проведенные вместе в терпеливом ожидании — на каноэ или в скрадках на сжатых полях. Рассказ Маккензи о принесенной Люасом утке сильнее всего разбередил сердце Хантера: он понимал, какое унизительное чувство испытывала собака, когда ей пришлось тащить птицу за крыло, а не в пасти, сведенной от боли.

Питер поднялся напрямик по крутому скалистому склону холма. Он сидел на пне, глядя перед собой невидящими глазами и вспоминал, как год назад в это же время пытался дрессировать Боджера для охоты. Он бросал набитую кожаную перчатку в кусты, предварительно выстрелив из ружья. В первый день пес охотно участвовал в его затее, быстро находил и приносил, но дальше пес начал скучать и сердиться, прижимал уши, уныло опускал хвост и наконец стал совершенно глух и хромал на все лапы с невыносимым видом мученика.

Тренировки прекратились сами собой после того, как два дня подряд Боджер появлялся из кустов с покорным и удивленным видом, но без перчатки. Питер улыбнулся, вспомнив как на третий день он, выстрелив, неслышно прокрался по следам своей «Белой Надежды» в глубину зарослей и нашел коварного Боджера, с бешеной быстротой роющего могилу для третьей перчатки…

Питер вздохнул, украдкой вытер глаза тыльной стороной ладони и услышав, что семейство приближается, поднял фотоаппарат.

Все долго сидели на гладких камнях на вершине холма, где в далеком прошлом индейцы сооружали свои сигнальные костры, возвещавшие об опасности. Отсюда видны были за бесконечной вереницей других озер и поросших лесами холмов неясные контуры Великого Верхнего озера. Кругом царили мир и спокойствие. Синичка-черноголовка спела трогательную коротенькую песню, а вездесущая сойка бесшумно села в нескольких шагах поклевать крошки печенья.

Вдруг Элизабет вскочила:

— Слушайте! — воскликнула она. — Послушай, папочка! Я слышу, как лает собака…

Наступила полнейшая тишина, все напряженно вслушивались. Но никто ничего не услыхал.

— Тебе показалось, — сказала девочке мать, — а, может быть, это была лисица. Идем, нам пора возвращаться!

— Погоди, погоди! Одну минуточку — вы тоже услышите через минутку! — прошептала Элизабет.

Мать вспомнила, что у девочки чрезвычайно острый слух, что она слышит писк летучих мышей и другие звуки, которые не улавливает ухо взрослых.

На лице Элизабет медленно расцвела улыбка:

— Это Люас! — уверенно заявила она, — я узнала его лай.

— Не обманывай нас, Лиз, — тихо, и недоверчиво сказал отец, — это…

Теперь и Питеру показалось, что он что-то слышит.

— Ш-ш-ш!..

Вновь наступило молчание. Но всюду было тихо.

И все же Элизабет казалась настолько уверенной и это так явно было написано у нее на лице, что и Джим Хантер почувствовал колебание и надежду: действительно, что-то должно произойти.

Хантер поднялся и торопливо пошел вниз по узкой тропинке туда, где она сливалась с более широкой дорогой, ведущей к подножию холма.

— Папочка, свистни! — за его спиной проговорил запыхавшийся Питер.

Раздался пронзительный, резкий свист и почти одновременно с откликнувшимся эхом откуда-то с ближнего холма донесся радостный ответный лай.

Тихий день клонился к вечеру. Люди стояли на дороге, собираясь приветствовать усталого путника, который шел к ним издалека, движимый слепой верой и преданностью.

Им не пришлось долго ждать. Из зарослей на крутом склоне холма выскочил на тропинку зверек пшеничного цвета на черных лапках. Он сделал грациозный прыжок футов в шесть и мягко упал к их ногам. Раздался ни с чем не сравнимый, вопль: это приветствовал хозяев сиамский кот.

Лицо Элизабет сияло от радости. Она опустилась на колени и подняла громко мурлыкающего кота.

— О, Тао, — произнесла она тихонько, беря его на руки, а он обхватил ее за шею черными лапками.

— Тао! — прошептала девочка, пряча нос в пушистый, пахнущий дикой мятой мех, и кот еще крепче ухватился за шею ребенка, так что Элизабет чуть не задохнулась.

Лонгридж никогда не считал себя особенно чувствительным человеком. Но когда, вслед за котом показался лабрадор и он увидел его изможденного со свалявшейся шерстью; когда пес со всех ног бросился к своему хозяину и безграничная собачья преданность светилась в его ввалившихся глазах; когда послышались странные, сдавленные, непонятные звуки, которые издавал лабрадор, прыгая на хозяина; когда он увидел, какое лицо было у его друга — Лонгридж почувствовал, как к его горлу подкатился комок. Ему пришлось отвернуться словно для того, чтобы разжать на шее девочки лапки Тао.

Шли минуты. Собравшись вокруг собаки, люди взволнованно переговаривались, ласкали ее, гладили и подбадривали, пока пес уже совсем перестал сдерживаться, сильно вздрагивая, принялся так лаять, что, казалось, уже никогда не остановится. Он не сводил с хозяина оживших, блестящих глаз.

К общему шуму присоединился сиплый вой кота, сидящего на плече у Элизабет.

И вдруг, будто всем сразу, пришла в голову одна и та же мысль. Наступило молчание. Никто не смел взглянуть на Питера. Мальчик стоял в стороне и мял в руках прутик, пока тот не превратился в мягкую ленточку. Питер не дотронулся до Люаса и отвернулся, когда пес, обходя всех поочередно и приветствуя почти по-человечески, наконец подошел к нему.

Питер только сказал:

— Я рад, что он вернулся, папочка. И твой старый кот Тао тоже, — обратился он с вымученной улыбкой к сестре.