Год собаки

Один раз, когда я надавил на его заднюю часть, заставляя сесть, он схватил мою руку зубами. Я шлепнул его по заду открытой ладонью так сильно, что у меня заболела рука. Затем снова толкнул вниз, и он снова схватил меня зубами. Я опять его шлепнул. Так повторилось три раза, и наконец он сел — медленно и неохотно. Но я был недоволен собой: я кипел от ярости и, главное, чувствовал, что такая тактика ведет меня в тупик.

На следующее утро после того дня, когда я побил Девона (он, кстати, и не поморщился — может быть, даже и не заметил), я встал в половине седьмого, когда улицы еще пусты. Стояло прохладное весеннее утро.

Я дал Девону команду «рядом». Несколько шагов он спокойно прошел рядом, затем начал меня обгонять. Характерное поведение: даже подчиняясь, Девон ухитрялся незаметно настаивать на своем. Сила его воли одновременно и восхищала меня, и приводила в ярость. Я любил его и восхищался им, несмотря ни на что.

Вот и сейчас я наклонился, чтобы его приласкать. Но в этот миг он рванулся, вырвав у меня из руки поводок — для пса средних размеров он необыкновенно силен, — и бросился на проезжую часть, наперерез маленькому частному школьному автобусу.

Он выскочил прямо под колеса. Водитель ударил по тормозам, шины завизжали по асфальту, я услышал, как в автобусе кричат дети.

Нельзя было сомневаться, что Девон сделал это намеренно. Он не был идиотом; он прекрасно знал, что выбегать на улицу нельзя — над этим мы работали по десять раз в день с самого его приезда.

Я подбежал к нему, схватил поводок и, извинившись перед водителем, потащил Девона обратно на тротуар.

— Нельзя! Нельзя! Плохой пес! — проговорил я громко и сурово, схватив его за шкирку. Затем присел рядом с ним и заговорил спокойно, но настойчиво, глядя ему в глаза: — Послушай, приятель, лучше нам договориться раз и навсегда: ты меня слушаешься. Иначе здесь останется только один, и это будешь не ты. Понимаешь меня?

Девон смотрел на меня внимательно и задумчиво. «Как донести до него, — в отчаянии спрашивал я себя, — что это не какая-то идиотская тренировка по обидиенсу, что от него сейчас зависит, сможет ли он остаться здесь и стать моей собакой?»

Мы пошли дальше. На этот раз Девон никуда не удирал, а чинно вышагивал рядом со мной. Я снова наклонился, чтобы его погладить и приласкать — позитивное поощрение; и снова выяснилось, что он просто ждал подходящего случая.

Он рванулся — и снова скрылся из виду, больно хлестнув меня поводком по пальцам. Он снова гнался за школьным автобусом, который был больше и громче предыдущего. На сей раз его внимание привлекла передняя шина. Это было по-настоящему страшно. До столкновения оставались считаные секунды — однако каким-то чудом автобус проехал мимо, не задев Девона.

Было что-то первобытное в вызове, который бросал мне Девон, даже рискуя собственной жизнью. Чистый бунт, сопротивление ради сопротивления.

Но, черт побери, не для того я привез его в Нью-Джерси, чтобы он погиб под автобусом!

В этот момент я не мог мыслить рационально. Честно говоря, не мыслил вообще. Не вспоминал ни руководства по дрессировке, ни книги о бордер-колли, ни добрые советы Дианы. Не полагался ни на собственный опыт, ни даже на инстинкты. Мы с ним оказались в доисторической эпохе: пещерный человек и его полуприрученный зверь.

Автобус с ревом промчался мимо — водитель даже не заметил собаки, — а Девон остановился посреди улицы, глядя на меня гордо и вызывающе, словно говоря: «Ну-ка, посмотрим, что ты теперь со мной сделаешь?»

Я кинулся на него, как медведь. Схватил одной рукой за ошейник, а другой за ляжку, и швырнул на полтора-два метра — на поросший травой газон. Легкий и ловкий, он приземлился на четыре лапы, отбежал на несколько метров и остановился. Я кинул в него совок: мне хотелось, чтобы совок со звоном упал на асфальт перед его носом, но промахнулся и попал Девону в плечо. Затем в него полетела цепь. Я орал, ругался, бранил его последними словами. Какая там тренировка! Это была чистая ярость, — ярость, какой мне не случалось испытывать уже много лет.

Я дохромал до тротуара, запнулся о бортик и упал на колени. Девон стоял и смотрел на меня. Я с трудом поднялся, подбежал к нему, пнул его в бок, ткнул носом в куст.

— Ты что, скотина, не понимаешь? — вопил я, задыхаясь, багровый от ярости. — Нельзя выбегать на улицу! Нельзя, мать твою!

В это время напротив нас остановился зеленый фургон «субару». Открылось окно. Внутри сидели женщина и девочка, наверное, лет десяти.

— Прошу прощения, — неприязненно проговорила женщина, — но моя дочь возмущена тем, как вы обращаетесь с собакой.

— Леди, не лезьте не в свое дело! — рявкнул я.

Теперь щеки мои пылали от стыда. Не припомню, чтобы я когда-нибудь прежде орал и матерился на людях, тем более в присутствии детей!

В любое другое время я извинился бы, а затем спокойно объяснил, в чем суть проблем с Девоном. Но… Но… только не сейчас! «Моя дочь возмущена» — ничего себе! Заглянула бы она вместе с дочерью ко мне домой, посмотрела бы на импортный корм, лежанки, собачьи жвачки, мячи, надувные игрушки! Попробовала бы сама приучить этого сукина сына подчиняться командам!

Я гневно повернулся к Девону.

Он лежал на спине, подняв все четыре лапы и поджав хвост, с плотно прижатыми к голове ушами.

Я замер на месте. Оба мы дрожали: не знаю, кто из нас был больше потрясен. Несколько дней назад, в разговоре с Дианой, я принял решение. Теперь Девон принял свое.

Я сразу понял: произошло нечто необычайно важное. Девон преобразился. Жалко было смотреть на его прижатые к голове уши и заискивающий взгляд. Он сражался долго и отважно — и теперь я должен был принять его капитуляцию, не унижая его и не причиняя ему боли.

Я медленно подошел к нему, присел рядом, перевернул его на живот. Он подполз и положил голову мне на колени. Чувствовалось, как постепенно оставляют его страх, смятение и гнев.

Теперь я доверял ему полностью. Для гордого пса, в крови у которого сотни лет независимости, перевернуться на спину в знак подчинения и покорности — серьезное испытание. Он не стал бы играть такими жестами.

Я обхватил ладонями его морду и прижал к своей щеке. Он осторожно лизнул меня в лицо — раз, другой, затем еще и еще раз. Сперва медленно и нерешительно, а затем все энергичнее начал вилять хвостом.

Мой гнев улетучился без следа. Честно говоря, мне было очень стыдно. Я нарушил все свои принципы.

— Все хорошо, мальчик, — говорил я ему. — Я тебя люблю. Ты дома. Теперь все будет хорошо. Обещаю, я никогда тебя не брошу. — И, погладив его по голове, добавил: — И вот тебе еще одно обещание: как только все у нас образуется — непременно найдем тебе где-нибудь настоящих овец, чтобы ты их пас. Обязательно найдем. Клянусь.

Мы поднялись на ноги и устало побрели домой.

С тех пор поведение Девона разительно изменилось: казалось, в этой битве родился другой пес. Причины этого были очевидны: Девон понял, что у него есть «вожак», которому он обязан подчиняться. Он осознал свое место в стае. Это, по-видимому, его успокоило, снизило его тревогу. Мне кажется, он понял мое обещание, данное теперь свободно и сознательно, и больше не страшился за свою судьбу. Что бы ни случилось дальше, пес обрел дом и хозяина.

Его уважение или по крайней мере послушание я завоевал примитивным, глубоко чуждым мне самому способом. Однако наша ссора помогла ему избавиться от чего-то, что ему мешало, — старых страхов, сомнений, может быть, боязни быть снова отвергнутым. Мы дошли до предела, он заглянул за край пропасти — и решил мне довериться, так же как я решил его полюбить.

Конечно, не прошло и нескольких часов, как Девон дал мне понять, что вовсе не подчинился целиком и полностью. Некоторые наши конфликты, в сущности, только начинались. Но генеральное сражение было окончено.

С того дня мы почти повсюду гуляли без поводка. Девон больше не удирал от меня и не выбегал на проезжую часть. Ни разу больше он не напугал ребенка, не погнался за школьным автобусом и неизменно откликался на первый же мой зов. Ни разу не перепрыгивал через забор, не делал подкопов, не пытался расшатывать штакетины. Не разбил ни одного окна. Ему больше не хочется от меня убегать.